2
         
сальников рыжий кондрашов дозморов бурашников дрожащих кадикова
казарин аргутина исаченко киселева колобянин никулина нохрин
решетов санников туренко ягодинцева застырец тягунов ильенков

АНТОЛОГИЯ

СОВРЕМЕННОЙ УРАЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ
 
1 ТОМ (1972-1996 гг)
    ИЗДАТЕЛЬСТВО «Фонд ГАЛЕРЕЯ»    
  ЧЕЛЯБИНСК, 1996 г.  
     
   
   
         
   
   
 

АРКАДИЙ ЗАСТЫРЕЦ

Застырец Аркадий Валерьевич родился в 1959 в Свердловске, публиковался в журналах «Урал», «Уральский следопыт», «Родник», автор книги «Пентаграммы» (изд. «Екатеринбург», 1993) и сборника переводов из Франсуа Вийона, проживает в Екатеринбурге.

РУССКАЯ ДУША

Застенчивый корнет
Поодаль Перемышля
Читает, став на свет,
Японские трёхстишья.
Поднёс листы к глазам
И взвешивает звуки:
«Конец осенним дням.
Уже разводит руки...»
Он сдерживает дрожь
И, строчки повторяя,
Разительно похож
Лицом на самурая.
А на краю леска
Четыре эскадрона
Ахтырского полка
Крушат Наполеона.
Погода хороша -
Хрустит мороз в мундире.
И русская душа
Куда французской шире!
ПЕРЕПРАВА

Он был страшен, как шкаф в темноте,
Зашибала, старатель, извозчик,
Морда - морды не выдумать площе,
И весло на холодном хвосте.
Под язык он ко мне влез украдкой,
Чтоб положенный вынуть обол,
Но поскольку обол не нашёл,
Не побрезговал пресной облаткой.
Лодка носом надрезала вал -
Оказавшись под лавкой четвёртым,
Я настолько прикинулся мёртвым,
Что одними глазами дышал.
Наконец, под снопами косыми,
Непонятно, откуда, лучей
Из-за возчика мощных плечей
Вырос берег в непахнущем дыме.
Словно сталью в живот - стало дико.
Погоди, я струну подкручу...
Эвридика моя, Эвридика,
Я ли плавать тебя научу?

* * *
Усильем смутных век
Глазам открыто утро,
Где светит первый снег
И яшмовая сутра,
Где молодой Урал
В туман вонзает скалы,
Никто не умирал,
Ничто не перестало.
Мой прадед, вняв стеклом
Взволнованному свету,
Листает за столом
Хрустящую газету.
На сковородке соль
Постреливает рядом,
И генерал де Голль
Командует парадом.
Звон золотой струны
Страну Советов будит -
И не было войны,
И никогда не будет.

* * *
В Америке Рузвельт резвится, играя
С подругами детства в крокет или гольф,
И плачет у дверцы германского рая
Ветрянкой измученный мальчик Адольф.
И маму о чём-то грузинскую просит
Движением пухлых обмётанныых губ
В огне скарлатины несчастный Иосиф
И ручкой в бреду теребит себе чуб.
И в лондонской школе для лучших детей
Учитель, стуча по пюпитру указкой,
Кому-то бормочет с плебейской опаской:
”Уинстон, я вижу. Уинстон, не смей!”
В Москве прозвонить не успели к обедне -
Как радость большая постигла семью
Китайца по имени Мао: наследник
Родился - и впору зарезать свинью.
Христос не оставит их - вот незадача -
Сумеет утешить, согреть и сберечь...
А Маркса хоронят рабочие, плача,
И Энгельс готовит прощальную речь.

* * *
Легла на волосы роса,
И платье лёгкое намокло.
Четыре года - в миске свёкла
И за стеною голоса.
Лицо поднимешь - и в озёрах
Сверкают стаи голубей...
И зарыдаешь в тёмный ворох -
Глазам бы не видать людей!
Лежат недвижно пальцы в саже
На цитре с порванной струной...
Но близок час четвёртой стражи,
И слышен шорох под сосной.
Дрожат бессонные ресницы.
Пора. Любезный старичок
Соломинкой клюки стучится
В твой перламутровый висок.
Одежды спрятаны под лавку,
И лунный свет на тело льёт,
И белый кролик безрукавку
Волшебную тебе даёт.

* * *
Разведка доносит: разъезд у просёлка.
Бесшумные диски парят над шоссе,
И шашкой блестя в невозможной красе,
Будённый похож на голодного волка.
Ура! - и летит самурайский отряд.
Заря догорает на взмыленных крупах,
В кустах пулемёты зубами стучат,
И вязнут копыта в малиновых трупах.
И рыжая полька, подол подобрав,
Бежит и визжит, направляясь к овину,
Но метко Будённый стреляет ей в спину,
Винчестер рукой богатырской подняв.
Команчи внезапно спускаются с гор,
Но поздно - завыло под крышами пламя,
И в небе полощется гордое знамя,
Над Врангелем страшный верша приговор.
Полковник тревожно глядит на восток
И с ужасом видит, как во поле чистом
Семён вытирает литовским батистом
Гражданской войной обагрённый клинок.

* * *
В непристойный халатик одета,
Стойким запахом пота и слёз
Гримуборная кордебалета
Ударяет в заносчивый нос.
Оперетты лохматая пена
Взорвалась и во тьму отошла.
Здесь и есть настоящая сцена
И безвестных страстей кабала.
Через выпуклой линзы излишек
В жёлтом поле ночного огня
Звери выбритых дряблых подмышек
Не мигая глядят на меня.
С сигаретами в зубках хариты
На салфетки кладут вазелин.
Молодильные хитрости смыты,
И запит коньяком аспирин.
Полуголая правда садится
В зазеркальный искусственный снег
И дерёт накладные ресницы
С тёмно-красных измученных век.

* * *
Ты был умён, как Юлий Цезарь,
И думал угодить в эдем...
За что ж ты Вольфганга зарезал?
Не говоря о том, зачем!
Известны мне твои мученья,
Причины, вопли и слова...
И звуков нежное теченье
Твоя вмещала голова!
Очаровательным ребёнком
И ты, как все, когда-то был:
К твоим бессмысленным ручонкам
Папаша скрипку подносил -
И ты слегка её касался
Своим слюнявым кулачком,
А твой папаша улыбался,
Тихонько двигая смычком...
На народившееся чудо
Глядел собравшийся народ -
Никто не думал: «Вот паскуда!
Наверно Моцарта убьёт!»

ЕВРОПЕЙСКАЯ ГАММА

Нижнее до - это дом образцового быта,
Нежно утопленный утром по окна в сугроб.
Ре - возвращение, нервная поступь копыта,
Блудного сына тяжёлый невидимый лоб.
Ми - это вечер и мирное пение жабы
В слабом озёрном регистре основы основ -
Вниз по тропе и дышать, налегке, не спеша бы,
Ведая трав высоту и желанья слонов.
В лавке курьёзов латунью отравленный воздух,
Девочка Диккенса, Нимфа Набокова - фа:
Ножки в ребристых чулках на рассыпанных звёздах -
И драгоценно хрустит целлофаном строфа.
Крупная соль - это лось, набирающий скорость,
Хвойные лапы полуночи клонит во тьму.
Ля обращает в крупу разноцветную морось,
В горькую чистую новой зимы сулему.
Собственно, вот тебе вся европейская гамма,
Только мизинец на верхнее до вознеси -
И упадёт разновесом хрустального грамма
Нота свободы - твоё безымянное си.

ИСКРА

Ах, если бы в домик таёжный
Тихонько войдя к Ильичу,
Какой-нибудь ангел творожный
Похлопал его по плечу,
Не стал бы пугать его адом,
Из рук вырывая тетрадь,
А просто шепнул бы: «Не надо
Совсем ни с чего начинать».
Ильич бы тогда несомненно
Заплакал обильно навзрыд,
Случилась бы в нём перемена,
Проснулись бы совесть и стыд.
Присел бы с женой молодою,
За плечи обняв, на кровать
И молвил: «Ты знаешь, не стоит
Совсем ни с чего начинать».
В Сибири бы зажили оба,
Рожали бы крепких ребят...
А начал бы всё это Коба,
Плевал он на ангела, гад!

* * *
Обогащенье сулит обнищанье -
Это кольцо не имеет просвета.
Хочется верить, что не на прощанье
Наша прекрасная песенка спета.
Хочется в лунных продуманных фазах
Двигаться долго, до Нового года.
Полно, не надобно неба в алмазах -
Что за, ей-богу, холодная кода!
Хочется видеть не строй и не стадо,
Не индустрии железо и масло -
Лица в ветвях непролазного сада,
Грудью припав на плетёное прясло.
Хочется верить, и хочется видеть,
Двигаться, вовсе не ведая боли.
Видимо, я не смогу ненавидеть -
Стало быть, стану любить поневоле.
За обнищанием обогащенье
Шествует самодовольно и чинно.
Хочется верить, что наше спасенье
Безотносительно и беспричинно.

* * *
Супруги Тютчева красивы,
Как в небе ангелы зимой.
Сердцам их суждены порывы,
Губам предписан зов немой.
Супруги Тютчева волшебны,
Как феи, выйдя из травы,
Но спеты тихие молебны
И обе, кажется, мертвы.
И гении непостоянства
Их прочь, их в Африку несут.
Печати сорваны с пространства,
И лопнул глиняный сосуд.
Закон последнего изъятья
На лбы кладёт им фолиант -
И меркнут бархатные платья,
И лёгкий газ, и гладкий бант...
Так падай, Тютчев, на колени,
Взмолися пламенно, взреви!
Ведь жажда новых приключений
Мучительней земной любви!

* * *
Уже везут в грузовике заиндевелых ёлок,
Уже извечен снегопад и выморожен в пыль,
На льду, круженье посрамив, преобладает волок,
А на базаре за цветы - раскрашенный ковыль.
Как Дед Мороз без бороды, с привычного плаката
Тов. Брежнев радостно сулит обильные дары.
Нам отпускают шоколад совковою лопатой
И грузят в полиэтилен зеркальные шары.
Уже стемнело, но вполне движенье безопасно:
Беспечно шубы распахнув, мы под гору - домой.
Сквозь воздух звёзды декабря просвечивают ясно,
Кругом - хохочут и поют довольные собой.
Часы подталкивают ход решающих мгновений,
Ты нарезаешь лук в салат, а смотришь на меня,
Порезалась - и брызжет кровь на противень пельменей...
Не плачь, до свадьбы заживёт - ещё четыре дня.
Гостей троллейбусы везут - с каким восторгом детским! -
И телевизор всё бодрей к столу торопит нас.
Шампанское не может быть, казалось, не Советским,
Особенно когда часы пробьют двенадцать раз.

* * *
Большая нервная семья кромешной тьмой объята,
Глядят из тьмы поверх голов индийские слоны,
Сын поднял руку на отца, и брат идёт на брата,
И звёзд надёжные огни из окон не видны.
Перетерпев, перегорев, не выговорив слога,
Рванулись, и - дороги всех по храмам развели,
Где каждый молит своего единственного бога,
А Бог единственный для всех валяется в пыли.
Никто с послом не говорит в малиновом берете,
Никто не помнит, что никто ни в чём не виноват.
На белых стульчиках складных растерянные дети,
Зажав ладонями виски, в кошмарном сне сидят -
И слышат шорох шомполов во флейтах и свирелях
И шёпот быстрого огня в тени библиотек,
И видят, как уводит прочь в неведомых им целях
С ума сошедшего отца песочный человек.
Не убоятся же, а ждут разлуки и ареста.
На крест рассудок волокут за руки месть и месть...
Кто навыдумывал, что здесь предательству нет места?
И кто сказал, что смерти нет? Вот здесь она и есть.

* * *
Из-под груди во вьюгу кринолина
Каменья разбегаются светло.
На ушко шепчет что-то из Расина
Насмешливый рассудчик Буало.
Легко разбередив клавиатуры,
Рамо изображает пенье птиц,
И кавалеров хрупкие фигуры
Ведут в гавоте чопорных девиц.
Не трожь сии сияющие снасти:
Того гляди - раздвинешь и найдёшь
Безделие, болезненные страсти,
Мигрень, испанку, сифилис и вошь.

* * *
Разлито молоко,
И тянут время гири.
Выводит «Сулико»
Старик на гудаствири.
Весёлым помазком
Отец разводит мыло,
Под розовым цветком
Присевший на перила.
Взлетает белый креп,
Приоткрывая горы,
А мама жарит хлеб
И режет помидоры.
Взрывает разговор
По радио зарядка,
И шевелится двор,
Потягиваясь сладко.
И, распахнув окно,
Я, злой и долговязый,
Зову тебя в кино,
Мой ангел черноглазый.

* * *
Я обожаю запах кожи
Красноармейских портупей.
Я рос в неведении - Боже! -
Под сенью славных эпопей.
В ногах младенческой постели,
Снежком на сквозняке пыля,
Стояли голубые ели
Из-под кирпичного Кремля.
И, навостряя кисть и шпатель,
Писал художник наш полёт,
И рвал естествоиспытатель
С ветвей селекционный плод.
Война? Игра в лапту и ляпки...
А на исходе января
Ильич в своей казённой шапке
Кормил крупою снегиря.
И до сих пор мне посылает
Звезда рубиновая свет.
Душа раскаяньем пылает,
А разочарованья нет.*

* Стихи из этой подборки на писаны в 1987-91 гг.

 


ГЛАВНАЯ | 1 ТОМ | 2 ТОМ| 3 ТОМ | СОРОКОУСТ | ВСЯЧИНА| ВИДЕО
Copyright © Антология современной уральской поэзии