ЕВГЕНИЙ ТУРЕНКО

Туренко Евгений Владимирович родился в 1952 году в Нижнем Тагиле, публиковался в журналах «Урал», «Уральский следопыт», коллективных сборниках, автор двух поэтических книг: «Белые листья» (1992, Москва) и «Повторение» (Нижний Тагил, 1995), проживает в Нижнем Тагиле.

ЖАСМИН (1988)

Есть такая дыра - называется городом N.
Правда, в частности вечного безотносителен он -
Только тихо и грязно да очередь пасмурных стен.
А нагрянет правитель, и мат улетает вдогон.
И полвека мелькнёт, проползёт пятилетка потом,
Понедельник потянется на перерыв на обед,
И старинная церковка вкратце сгорит над холмом
И пожарно погаснет, и мучит лишь то, чего нет.
Ну, а в тёмных подвалах изыски - на все языки,
И исходит в невнятицу голос, и страшно - давно,
И ломаются школьницы, чтоб не свихнуться с тоски,
А кто прав, тот виновник и есть, а смешное - смешно…...
Это город Беспамятенск, Лжевск или, скажем, Незнань,
Но неважно. Так плачут - бывает - во тьме и навзрыд,
Но - ни бе и ни ме...… тем не бе и не менее, глянь -
Как прелестен жасмин, и никто ему не запретит.

* * * (1991)
А там и подавно течёт межевая вода...…
Ты сам себе Дант и убожество - еже писах…...
Наверно - второе, а может быть, просто - среда,
И стрелки стригут насекомое время в часах.
Оторванное ощущение. Хлеб на полу.
Раздёргана пряжа, Эллада до дыр прожита.
Слабо себе каяться, сидя в бездомном углу,
Где всё здесь чужое, и стоит любви нищета.

Когда вечереет, и даль произвольно тиха,
Прогноз безупречен и глуп, но местами тепло,
В Айове иллюзий твоих зацветёт чепуха,
В моём захолустье обсыплется с окон стекло.

Не Понтий Пилат и не пешка стоит у креста,
Измена буквальна и, может быть, даже горька.
Смешней называть или время морочить спроста,
Но есть ещё голос, изустно невнятный пока.

Не всё ж понарошку в условиях детской игры:
Висим - это дым, то есть дом - ни кола, ни двора...…
Как наискось взглянешь обратно вдоль данной горы -
Изящная осень, и мне умирать не пора.

ЯНВАРСКАЯ САГА (1990)

Не верблюжьей тропой бечевой канителится путь,
а бетонкою стелет, литой цепенеет бетон.
Не приспела пора, а уже ничего не вернуть…

Вот полягут поля, и возденет клинки эскадрон,
обратясь никуда, и сухая рассеется кровь,
невесомая соль безымянных ветров и времён.

Ты теперь позабудь меня, слышишь, и не прекословь,
потому что здесь блажь на корню и больная земля.
Пусть научат тебя, будто любвеобразна любовь.

Ты сподобишься этим, угодное ложе деля,
чтоб и вновь не хотелось взаимные буквы слагать.
Легче слог разорвать, чем безмолвие счесть до нуля.

Позабудь меня, слышишь - не слышь! - это гибельно знать,
это словом калёным пытать или молча взглянуть,
если страшен ответ, а другого не жди, и опять

не верблюжьей тропой бечевой канителится путь,
а в последней инстанции проклят последний лопух.
Не приспела пора, а уже ничего не вернуть,

и заведома прибыль - отмазывать плевел от мух.
Не летучею мышью соблазна означится пядь
естества, и я в мыслях не смел называть или вслух

естества, если б там, после жизни друг друга понять…...
Лишь трамвай по-пластунски уйдёт по январской войне,
как связист, а воскресную радость нельзя осязать,

как нельзя наяву на себя обратиться извне.
Пусть тебя повезут на единоприимный базар
по цветущей и долгой, почти как тот свет, целине,

где упьётся алчбой облечённый значеньем хазар.
И тебе это будет, и будет тебе всё равно.
Но останутся слёзы - святить, это твой божий дар.

Это время твоё - это глухонемое кино.

В чёрно-белом Свердловске заносят снега - в протокол.
На Итаке зима - на Итаке тепло и вино.
А стезя беспредметна, как жизнь и как письменный стол,

потому что январь и ещё потому что война,
и кипчацкая тьма наползает с Кремля на Подол.
Все заветы похерены. Совести нет. Тишина.

Лишь - проклятое чувство - волчиха поёт в пустоте.
Там ощерится эхо в улусах угарного сна,
и ты выйдешь стоять - как жена на сто первой версте,

где шлагбаум засекречен и воткнуто в место копьё.
И предутренний свет повторится в слепой наготе,
словно русоволосое лёгкое имя твоё,

невесомое имя, как в первые дни тишина.
Остальное - потом, и потом в остальном - забытьё.
Не гневись, моя радость, и помилосердствуй, княжна!

Это - вера твоя, не востребуй того, что дано.
Простота унизительна, а неизбежность скучна.
Наяву - это было теперь, это будет - давно.

Облик неузнаваем. В свету корродирует блик.
На Итаке зима. На Итаке тепло и вино.
У порога Отчизны святой убелённый старик...…

И ты вспомнишь себя - это детский ответ на вопрос,
это голос вернётся, и станет дыханием крик.
Из голимого космоса слезы пойдут вдоль полос,

словно дождь, а двугорбое небо потянет домой
над потопами толп - в отдалённый, бездетный колхоз.
Колченогие всадники снимут шеломы долой

и к земле припадут на могиле эпических битв,
и потянется улица вслед за январской войной,
и не будет утех в песнопеньях клевет и молитв.

Л. (1990)

Мы будем пить вино и говорить: люблю.
Похоже, скоро дождь дойдёт до преисподней,
осыплется теперь листва, и к ноябрю
прольётся только свет по милости господней.

Не скучно и темно, перезабытый дом,
и некуда идти, смеркается округа,
и правда, что судить не важно ни о чём,
а лишь перебивать молчанием друг друга.

Вчерне блестит огонь, и понарошку не
тоскливо, и легко - придуманно донельзя,
единственно - гляди туда, где, не надейся,
не видно ни следа, и полночь на стекле.

И, в третьих, не возьмёшь взаимное себе,
и бедность не солжёт, а блажь прямее скверны,
и надо ждать числа и снега на земле,
не думав, не гадав и не стыдясь, что смертны.

* * * (1994)
Увянет словарь, и лепечет дитё,
и ты эту заумь прости.
Смешнее нуля неуменье твоё,
и ждать не приучишь вблизи.

Одно только: здравствуй! И ты, и никто
уже не увидят, когда
больной Чаадаев отложит письмо
и снова умрёт до утра.

И заполночь там померещится днём,
и завтра вчера не страшней,
и все эти буквы - скажи - ни о чём,
скудельная разность ветвей.

Другая Лолита прошепчет: люблю, -
и нянчит, и бросит в углу,
а ты всё вдеваешь заботу свою,
как тютельку сна в пустоту.

* * * (1991)
Темно, словно время сломалось внутри,
ребёнок давно постарел, и нельзя
придумывать или жалеть, но - смотри,
и видно, коль скоро закроешь глаза.
Ты спросишь, но как бы подслушав ответ
и в плоскости звука читая объём
пустых осязаний, не важно, что - нет...
Что кажется исподволь, то и поймём.
... Я вспомнил: стояла плохая весна,
и кляксы следов на безлюдной воде
в местах доходили до самого дна,
до ужаса, и не кончались нигде.
И это был край и т.д. и т.п.,
бумажная кромка слепого огня,
и то же, что край для слепого в толпе,
казалось мне: край для слепого меня.
А свет дочерна заполнял полынью,
в один лишь глоток ощущенья сводя
дебильную радость - улыбку мою,
и робкую страсть - ненавидеть себя.
И вот мне - и тени в горсти не поднять,
и рук не разжать у подлюдной горы,
а ты, и не вспомнив, что полдень, опять
созвездья сочтёшь в изголовьи сестры.
И памяти нет между светом и сном,
лишь буквы, сгорая, обуглят края,
а разность точнее числа, и потом -
ничуть не страшней, чем сырая земля.

ОСТРОВ. СТРАСТИ ПО ИОСИФУ (1993)

Море твоё округло, как изображение дня.
Скоро повянет бумага в численнике столетья,
утро начертит набело контуры корабля,
канувшего суда в ночь со вчера на третье -

сказано: мартобря, единственно, что прощай
пишется про себя, и десятичнее дроби
крайность, а не доплыть, как будто за этим Рай,
может быть, как у Христа за пазухой (в смысле - рёбер).

Солнце взойдёт - Улисс в раскосую даль глядит,
словно бы к пустоте живьём пригвоздили стёкла.
Слаще сего «Беломора» веяния аонид,
а не дотронешься, и отраженье намокло.

Или - зачем спрямлять несмешную связь
между античных пней и бутафорскою плахой,
или - скажи, пожалеешь себя, научась
честную радость платить за неумение плакать?

Вот и аукнулись завтра забавы твои:
берег не перервать, и не страшно всуе.
Возраст - тот же отрывок из подводной земли,
некий пробел, судя по времени - судя
по ощущению: эхом картавит до новых эр
влаги слепой плоскодонная погремушка.
А ежели спросят - как звали? - скажи: Гомер.
Имя красивое то есть, а не потому, что...

ПОПЫТКА ПЕРЕСКАЗА ТЕМЫ (1992)

Исход евреев из Египта или
из Неегипта, или не евреев.
Так - вочеловечив, но поверив,
как и крыле у ангела - четыре,
и слепок сна единственной Рахили,
когда уже сегодня, но не вспомнив
наощупь тьмы, выпытывать из комьев
сырой земли глоток вчерашней пыли.
Уже - восходит свет и длится утро,
блаженны лжи юродивых и сирот.
Твой взгляд - твоё дитя, но азъ есмь Ирод,
бездетный, например, как Камасутра.
А там, где даль усвоена с лихвою,
пылит стезя, и при безмолвном ветре
смоковницы родительские ветви
лепечут неподдельною листвою.
И страх - спасёт, но не надейся, вспомнив,
и сожалеть о том теперь не надо,
что избранность в остатке слаще яда,
и на роду написан иероглиф.

СОНЕТ НОЧНОГО МОТЫЛЬКА (1994)

Одно из трёх - второго не дано.
как не потрогать времени. Ни много
не запретишь сомнения земного,
и классика написана давно.

Привет и вам, тагильские козлы!
Всё снится - всё, событья никакие,
приложные, и все себе чужие.
А Божий страх пронзительней иглы.

Но смерти нет - как сказано тебе...
И, млечно и пожизненно витая
по мысленному свету своему,
как будто в насекомой слепоте,
и блин-душа твоя глухонемая
мерещится недолго наяву.

* * * (1994)
Какая разность - верить или ждать
заведомое, что само собою
произойдёт уже. Не страшно - то и
легко и здравствуй, и зима опять.

Прозрачный свет, извилистые ветви,
похожие почти на неземных
существ каких-то (мысленно), но если
забыть, то тени их - как души их.

И ты скажи прощенье, как прощанье,
и, сочиняя вслух непослушанье,
не узнаёшь, и сравниваешь лишь,

и повторяешь, и молчишь о том лишь,
что смерть точней, но если даже вспомнишь -
то не поверишь или не простишь.

* * * (1994)
И брат не отплатит родства,
и смерд не умрёт от зазнайства,
но жидкая кровь воровства
не слаще куска попрошайства.

А бедный недолог февраль
в краю, где ни пусто, не места.
Печально не то, что печаль,
а то, что прелестно - прелестно.

* * * (1994)
Не причёт себе, а трата -
отродясь твоё люблю.
Эта Божия отрава
по колено воробью.

Баловством, гранёным зельем,
шебутною цикутой,
восхитительным бездельем,
наготою, стыдобой.

И не спросишь, а не скажешь:
- Горем голь, как пядью жесть.
Никакая, в смысле, тяжесть.
Золотая, в смысле. взвесь.

ПОВТОРЕНИЕ (1994)

Как первописьма допотопную букву
не спросишь: ответь, - так и помнить нельзя.
Кто учит дышать? И, последуя слуху,
как имя твоё назовёт не тебя?

И взглядом уже не коснуться, и слепо
не тронуть руки. Увядает трава,
и нитью в краях перевязано небо.
Скажи, что прощай, и аукнется - да!

А звук восковой тяжелее, чем посох.
Но, может быть, раньше того и точней -
не голосу вторит зазубренный воздух,
а время причастно к причуде твоей?

И нет повторений, а ждёшь не нарочно,
часы не идут - Рождество и покой,
и слышно, как долго кружится и нощно
живой снегопад, понемногу земной.

* * * (1994)
Как это у Франца - не помнишь? - а как можно дальше
отсюда, и - да, что рукой не подать до Парижа.
Поедем, мой ангел, туда и дай руку мне, дай же!
В Париже любовь и тепло, и в предместьях они же.

Ни в букве родства, что и темень на темени, или -
ни чистой на стогнах торговли заштатною молью,
ни диких разменных чернил в понедельной бутыли,
ни кровли текущей в сочтении с горнею кровью.

Не вспомнишь себя и во сне, или позже, в апреле,
не скажешь весна, не найдя безымянного мёда
запретной, как сладость - ресниц, отпчелиной купели,
и взгляд не поднимешь с гряды твоего огорода.

Невнятные пальцы сплетут родниковые вербы,
прибрежная ночь отгадает вагонные окна,
и время пройдёт, словно все уже стали бессмертны,
забытое слово «пора» повторится безмолвно.

И двое, нездешние мы, на земле имярека -
на Сент-Женевьев-де-Буа поклонятся Андрею
и всем, несегодняшним птахам всегдашнего века…...
Ни свет, ни Золя, моя радость! Поедем скорее.

* * * (1994)
Что ли уже ночь или всё ещё слепота…...
Вспомни проклясть на милость да прости ни с чем.
Вначале был понедельник, потом упадёт листва.
Хочешь, скажи - что есть. Но не обманись насовсем.

Или - поверь скорее, а то настанет вчера.
Твоей несусветный ангел что же так нищ и тощ?
А если первична курица, то ввечеру будет дождь.
Иноязычней Псалтыри лёгкая мыслям вода.

Но не жалей о времени, имя ему ничто.
Хлеб измельчает, влага покроется млечною тьмой,
тонкая птица взлетит надо всею от края землёй,
эхо перелистает в бледных ветвях окно.

Не зачерпнуть повторений, и страшно - как до Рождества.
Маленькая Рахиль своей не знает стези,
и забывает облик и отзвук пальцы - возьми!..
Разность цветёт в стекле, как будто там глубина.

Так уж легка стыдоба колыбельной отрады твоей -
взвешивать слёзной щепотью дырявую тень на гвозде.
И не припишет по жизни в строку отдалённый Матфей
слога - чтобы прочесть часы в никаком числе.

* * * (1991)
это ртуть закипает в нуле
или сон в незакрытых глазах
или слёзы следов в пустоте
или звук на безмолвных губах

это ведьма одно ворожит
а случается наоборот
чахнет цвет измельчается быт
и кузнечик потьмы стережёт

это рельсы текут по воде
это небо равно январю
или буквы шуршат в немоте
я не помню тебя а люблю

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПАМЯТИ. СТАНСЫ (1992)

Колыбельную лодку волною качнёт,
свет стемнеет, и дождик просыплется свыше,
отдалённая женщина песню споёт,
станет тихо давно, только я не услышу.

И в расхожей дали, в недокуренном сне,
измельчает до смеха дневная потреба,
и Отчизна привидится странной стране,
как январская радуга местного неба.

Безучастные гости скорбят за столом,
не печаль - ни тебе, ни тому, ни другому,
и сластит утешение в доме твоём,
и молчишь, словно слёзы лия по живому.

Пенелопа плела изумительный бред,
и, наверно, ничем ничего не измерить.
Не печалься, мой ангел, о том, кого нет,
потому что он здесь, только трудно поверить.

Светокопия голоса. Сколок земли.
Умозрительной веры дверная прореха.
И безвыходно эхо немеет внутри,
и потеряна память, как Чердыни эхо.

Есть такая забота - как нянчить ключи,
чтобы в срубе на выдохе булькнула бездна.
Где воскрес твой игрушечный гений? - молчи -
выпендрёжник, сим-сим, Мандельштам... Неизвестно.

Сладострастна вина, расточительный страх,
состраданья равны синема, и фальшивы,
как залётные птицы, в пустых рукавах
инвалида победы ненашего Шивы.

И неточная малость понятна почти,
и, засохнув, вода станет тоньше бумаги,
и протрётся родимая - строф не свести,
если губы попросят попить бедолаге.

И мерещится время, но миг погодя, -
никудышному Вейлю всегдашнего вида
в перламутровой линзе другого дождя,
как в затравленном взгляде жены Неэвклида.

Там указ пролетит, а тут слово умрёт.
Вот суглинок, вот хлеб и запойное горе.
Уточняется зет, а никто не идёт,
и не стронуть того и сего априори.

Только бедная буква припишет ау,
утаясь препинаний извета и тлена.
И дыхание вздрогнет в табачном дыму,
плоскодонную зыбку качнув отдаленно.