2
         
сальников рыжий кондрашов дозморов бурашников дрожащих кадикова
казарин аргутина исаченко киселева колобянин никулина нохрин
решетов санников туренко ягодинцева застырец тягунов ильенков

АНТОЛОГИЯ

СОВРЕМЕННОЙ УРАЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ
 
1 ТОМ (1972-1996 гг)
    ИЗДАТЕЛЬСТВО «Фонд ГАЛЕРЕЯ»    
  ЧЕЛЯБИНСК, 1996 г.  
     
   
   
         
   
   
 

АНДРЕЙ САННИКОВ

Санников Андрей Юрьевич родился в 1961 в Березниках Пермской области, публиковался в журнале «Урал», коллективных сборниках, проживает в Екатеринбурге.

* * * (1986)
Мне снится медленный сон.
Мне снится пористый стол.
И поднимается пар
из шевелящихся пор.

И для меня на столе
ты режешь каменный хлеб.
И из порезанных рук
сочится круглая ртуть.

* * * (1987)
Вот дюймовые доски тоски.
Их всего три-четыре доски,
но весь внешний пейзаж заколочен.
Надо втягивать внутрь свой взор,
а вытягивать, как до сих пор -
нет возможности дальше и дольше.

И в глазах прорастут пятаки.
Земляное теченье реки
и подземные эти деревни.
Может быть, после смерти пойму
я смертельную эту страну?
Только я в это тоже не верю.

Это позже. Пока что - жилось.
Я в закрытый свой вышел Свердловск
и, вдыхая болезненный воздух,
пересёк его за три часа.
Это было второго числа,
в марте месяце, после морозов.

* * * (1990)
Седые дни. Экзема января.
Нет стёкол - в рамы вклеена бумага:
от летописи до календаря,
от Рюрика до крейсера «Варяга»

с привычным ощущением вины
события сбываются привычно.
Перебираю лествицу страны,
перевираю сны косноязычно.

Всё совпадает намертво, когда
подсолнечна парча, крылаты плечи,
легка, светла, серебряна вода,
но только мне от этого не легче.

Пусти меня, измучившийся звук,
листва латыни, лето славянщизны.
Кто мне закрыл глаза ладонью вдруг -
я угадал. Но это стоит жизни.

Поэзия. Экзема января.
Эпилептический припадок птичий.
Слепой, с самим собою говоря,
иглой в оконную бумагу тычет.

* * * (1989)
Ладони медленного ветра
ложатся на плечи мои.
Он говорит мне об ответах,
он говорит о том, что мы

увидим длительное время
сквозь травянистые поля,
сквозь остывающие реки,
он говорит мне, что земля

зерниста и полупрозрачна,
а воздух порист, бел, как мел.
Латунные простые злаки
стоят в сиреневой золе.

Он говорил со мной и плакал.
Он говорил, а я незряче
и молча на него глядел.

* * * (1986)
Тревога - это белый гвоздь любви,
который заколачивают в сердце.
Дыхание, проваливаясь сверху,
теряет очертания свои.

Любовь неназываемо страшна.
Она как будто - облучённый город.
И пахнет йодом порванное горло.
И речь мучительна и не слышна.

* * * (1985)
Разбитые дивизии дождей
отходят через город весь июль.
И животы торчат у тополей.
Дожди отходят на восток и юг.

Среди дождей и ты. Ты слеп. Ты дождь.
И в толпах тополей стоит она.

Ты слеп. Тебя ведут. И ты идёшь.
Кругом войным-война. Войным-война.

* * * (1986)
Неимоверная тоска ночей.
Железный свет течёт из фонарей.
Любимая, сегодня ты - зима.
Тряси за плечи мёрзлые дома,
кричи и корчись. Звёзды, как ломы,
висят над нашим городом из тьмы.

* * * (1987)
Идёт подводный снег
у мира в кинескопе.
А кинескоп-то сел.
На новый не накопим.

И вакуум зимы
так медленно зияет,
что можно всё забыть,
что можно всё оставить,

разглядывая снег,
идущий через тело.
А сердце - только хлеб.
А сердце - только слева.

* * * (1985)
Вы знаете, пожалуй, я не лгу.
Пожалуй, это только опечатки.
Я разгибаю ночь, как кочергу,
и утром на ладонях - отпечатки.

* * * (1988)
Сухие тени, тихий сноп совы.
Июль. Ну, что теперь? Тепло железа -
как противень с хлебами из травы
и серой пыли. Поздно, даже если

забыть о том, что медленная ночь
уже длиннее, чем была в июне,
уже спокойнее июня. Но
как поздно здесь. Какое полнолунье.

Желта. Желта керамика луны.
Луна гудя идёт, толкая воздух.
О господи - какие сны войны.
О господи - как поздно здесь. Как поздно.

* * * (1987)
Тёплые деревья моих костей...
Как они ночами во мне растут!
Утро пластилиновых голубей -
белых или помнящих темноту.

Яблочный мой день. Ветер. Города.
Мой песчаный вечер. Слои слюды.
Хорошо, что медленны холода,
нежные и страшные, как сады.

* * * (1984)
Верхом на тумане
въезжаю в твой город,
как воспоминанье,
нашедшее повод.

Белёсая лошадь
пьёт, фыркая, рельсы.
Я рядом, на площадь,
ссутулясь, уселся.

Ты вовсе не бредишь:
сняв крышу трамвая,
в котором ты едешь,
гляжу, не мигая.

* * * (1984)
Этими ночами
на небе легко:
белый отпечаток
кружки с молоком.

Тихий и холодный,
ясный и простой,
четырёхугольный
мир стоял, как стол.

Кашляющий тополь
за столом сидел.
На свои ладони,
кашляя, глядел.

* * * (1988)
Вот тёплый голубь плача моего
глядит на город с тихого плеча.
Среди нечастых и простых домов -
просторная и внятная печаль.

А в каждом доме - круглые столы.
А в каждом доме - белый скрип дверей.
Сжигают листья и дымят костры
на каждом остывающем дворе.

* * * (1982)
Даже если ты согласишься -
никто не достигнет цели.
Волки не будут сыты.
Овцы не будут целы.

* * * (1984)
И вот начинается медленное ощущенье
того, что затоплен мой мир и кончается август.
Деревья захлебывающиеся, улыбаясь,
глаза закрывают. И дождь. И головокруженье.

Невидимо время моё и трудна моя повесть.
Полки мои в сумерках красными светят щитами.
Уходят к вокзалу полки и садятся на поезд,
и поезд отчаливает и плывёт под волнами.

Трудна моя повесть. И потусторонние рыбы
прозрачные тычутся ртами в оконные стёкла.
Разваливается в руке карандашный огрызок,
и рвётся бумага под ним, потому что - намокла.

* * * (1986)
Поднимется песок к поверхности реки
и вновь уйдёт на дно. И лёд покроет воду.
Все пальцы на курках, а руки коротки.
А берега реки заполнены народом.

А полынья скрипит, вихляясь на воде.
А в ближних деревнях идёт престольный праздник.
А в дальних городах, которых нет нигде,
кривая полынья кривляется с экранов.
А с птичьей высоты не видно ничего,
поскольку вместо глаз у птиц в глазницах камни.
А спутники летят. И все до одного
затворами они трясут, как кадыками.

* * * (1987)
По всем мастерским, где художники пухнут в грязи,
как дети от голода, если у взрослых есть войны -
дай руку! - и я поведу тебя. Только гляди:
я предупреждал тебя. Предупреждал тебя. Помни.

По всем городам, где катается каменный шар,
ломая дома, обдирая железо до крови -

нет, не закрывай глаза - я тебя предупреждал.
Я предупреждал тебя, предупреждал тебя - помни.

По рельсам нагретым, внутри поездов,
везущих тротил и дешёвое тёплое мясо -
мы будем идти, ощутимые, как длинный вздох.
Не бойся, ведь я тебя за руку взял, не пугайся.

По этой стране, мимо белых поленниц зимы,
по этой земле, по золе, пересыпанной снегом,
мы будем идти и идти, невредимы, одни,
под этим, начавшимся как бы неявно - гляди -
молочным, обильным и всё заливающим светом.

* * * (1990)
Города поседевшего хлеба, ладони плотвы…
Проницаемы эти пространства, и вены набухли.
О, Никола, святитель, - нам здесь не сносить головы.
Дай хотя бы не ведать об этом ни слухом, ни духом.

О, Никола! Икон Мирликия цветёт
сквозь подсолнечный слепнущий жир деревянного зренья.
Это поздняя запись на месте Ковчега и Вод.
Это третья. Вторая - про столпотворенье.

На горбу, на гербе, на котором Екатеринбург -
шахтный так этот ворот скрипит, будто пемзой сдирают
до доски все три слоя. Да в несколько рук.
Да собачий вальсок за стеной по соседству играет.

* * * (1991)
Ветер вербы и ветви деревьев - к Иерусалиму.
Но и ворон - внимательно, внятно, но - по-воровски.
Всё идёт с растановкой, с длиннотами пятисерийного фильма,
но, - по-видимому, - не у шубы рукав, не с руки.

Голословен мой город и стыден, как голод вечерний,
но ни трапезы ночью ни в чьей - я не помню - стране.
Но настолько, насколько себя вспоминают деревья,
наклонясь и глядя на тень на белёной стене, -

Иеру…... Так как испуг, например, аэробен
при падении и попадании в детской внезапной игре
или при упрощённом прощании выпавшей шёлковой крови.
Иеру…... Вот и утро, и город, редея, выходят к сутулой горе.

* * * (1989)
Нежнее ножниц стриженной бумаги
Господень день над низкою землёй…...
Распавшимся по сгибам ветхим взглядом,
душа глядит, невидима собой.

Гляди, душа, - обношенное тело
с нагревшейся цепочкой у ключиц
стоит босое. Сердце бьётся слева.
Судьбе тебя уже не различить.

Лишь лёгкий слух соломенною лодкой
плывёт по мягким водам сентября.
А голос глух. И уплотненья в стёклах
сползаются, выстраиваясь в ряд.

* * * (1990)
И медный сыр с отверстиями в сыре
я выкопал из сельдяной земли.
А что до рек - то их у нас четыре.
А что до городов - у нас их три.
Здесь все деревья повторяют жесты
и, если входишь утром в ровный лес -
густые птицы, подымаясь кверху,
касаются дыханием небес.
Запотевает небо. Выйди в поле, -
валун, как мёртвый, на меже глядит.
О, Господи! За что мне этот голос,
за что мне ветер веки холодит?..

* * *(1988)
Полынь в июле юга
и пыльный тальк теней.
Луна кругла в полкруга,
желта, и свет - на ней.

Как здесь нищают ночи!
Ничком и ни за что.
И, жалуясь, бормрочут,
уткнувшись мне в плечо.

* * * (1990)
Но крылья из серебряной фольги,
но крылья из сиреневой фольги,
но птица - пустота и сухощава.
Наступит - нет, настанет ли всегда,
как ремешок часов у иногда?
Запястья - то, что слева? То, что слава?

Столбы - на них рыхла и конура.
Что голуби? - Здесь и земля бела.
Растянутые гласные на пальцах,
которые ты поднял для молитв,
как перепонки, - ветер холодит
и на руке в часах застыло масло.

* * * (1988)
Где твоё Беловодье, твой белый покой?
Где поля молока, по которым ты ходишь?
Здесь зимой - алюминиевые полозья,
запах бойни над сдавленной этой зимой.

За лесами, густыми, как травы ночей,
за горами оранжевыми и густыми
есть пространства, невидимые и пустые,
где на белой воде отпечатки ступней.

Оглянись, уходя по пространствам воды,
ты увидишь, как с берега этого мира
мы глядим на тебя, но тебе не видны -
всё равно. Оглянись. Ветер движется мимо.

Что ты помнишь ещё - обо мне и о нас?
Ничего. Ты поёшь удлиннёные песни,
пляшешь, плещешь в ладнони - но плавно, нерезко.
Здесь зима. День становится меньше на час.

Острова в Беловодье твоём, острова.
И вздымаются в небо гусиные стаи.
И невидимая прорастает трава
сквозь следы в молоке. И следы зарастают.

ДЕМОСФЕН (1990)

Что золото, что белый день,
начерченный, как иероглиф,
что вожжи ветра в гнущихся ладонях, -
вот наш квартал, где заживо живут.
Попутешествуй, - но придёшь сюда.
Плутай ли, веруй - но петля верёвкой,
вода - дверная. Вот квартал, как вывод.
Вот так войска выводят из Афгана,
переходя нагревшуюся реку.

Речь - речью, но мешает медный привкус.
Порезы на руках не заживают.
Квартал - кварталом. Заживо жильцы.
Слова - словами, но слабы, как пар
на поднесённом зеркальце карманном.
Земля болит и под землёй ползут
булыжники - мыча и оживая.

* * * (1995)
В то время, когда на часах ещё нет и семи
(о том же, о чём это время - ещё и поосно -
ещё и отснятый, синхронно озвученный поезд -
но только не дочь, только Боже её сохрани!)

Когда на весу на ветвях это сердце поёт -
короткое горло наполнено лёгкой водою
по-птичьи, по-жабьи, точнее - по-бабьи, по-вдовьи,
неостановимо! - когда этот мёрзнущий пот -

когда на листве - но к восьми - ни сластей, ни листвы,
ни стёкол стеклянных, ни даже уже половины
восьмого - не стало - восьмого - не нужно, не видно -
ни даже уже - полвосьмого - ни даже вины.

* * * (1995)
Батальный быт обломлен в молоко.
Ладонь латунна - ковшиком и в бликах.
И даже в лампочке, что так невысоко,
свет умиротворён, как в базиликах.

Нахимов кухни! Крымская война
победоносна! И скажи на милость,
что нам с того, что кончилась длина
и круглой пулей в череп твой свалилась?

Звук выключен. Нагревшаяся пыль
плывёт по эту сторону экрана.
И надо стать живым или слепым,
чтоб им под стать. Но ты не имешь срама.

* * * (1995)
Который голос! - в самом деле -
кость колосится, локти злы.
Накапливаешь почерк в теле,
не подымая головы,
когда локтями лижешь стол,
то запершись и терпеливо,
то в скорожраловке на слом
слова глотая торопливо,
а то среди семьи - как отрок,
как падчерица, - за столом
глядишь за разговором в творог
и голос делаешь углом...

* * * (1995)
Что женщина? Что она вспомнит, когда
и воздух, который она выдыхала,
лежит на полу, как простая вода
и с выдохом слово настолько совпало, -
что всё позабылось. И женщина дверь
не приотворит, притворяясь сегодня.
Деревья кричат, как казачие сотни,
снег смотрит в окно, улыбаясь, как зверь.

* * * (1996)
Листва осталась, но враздрай.
Моторы, миро, микротравмы.
Вполоборота эти травы -
подводный холм. Неровный край.

Погода гопников. Колтун.
Гортань. Стрекательные трубы.
Сюжет закручен слишком туго.
Восьмёрка. Низкий звук. Сатурн.

Подробнее всего ладонь
на развороте винной книги.
Калигула. Стекло каникул
растительное. Но не тронь.

Гляди, личина. Озирай -
бела объявленная келья.
Листва пуста больной постелью.
Полупоклон. Неровный рай.

* * * (1996)
Венозная! Возница-зной
вожжами бронзовыми знает,
пересекая голос мой,
о том, что после будет с нами.

Толчками узнавая звук
лоснящийся, наклонный, жадный -
кровь озирается из рук.
Возница меркнущий, куда же?

Вот и спроси его спроста.
Вытягивая слух на ощупь, -
спроси его. Прощённым проще.
Осталось досчитать до ста.

* * * (1996)
Деревянное правило - вынь да положь.
Половина - налево, другая - неправда,
половина - подлянка, вторая - под нож.
Парадиз пародийней любого парада.

Клином - клин. Но куда, выживая, ни кинь -
передачи по ящику клиноремённы.
Марсельеза ментов, перистальтика спин
и свобода - со свистом! - из вен отворённых.

Проливная профессия - книги тачать,
как холодный сапожник, кусая чернила.
Серафим шестикрыл, шестирыла - печать.
А Господь не простит, что душа шестерила.

* * * (1996)
... Я не люблю - о ремесле. Но две
пугающие совпаденьем строчки
скорее говорят не о судьбе,
а говорят о медленной отсрочке.

Обилен Бог, а на миру - страшней.
Заглянешь в этот вытянутый воздух -
щепа на птичьих крыльях у теней,
летящих парой, но как будто - порознь.

Когда на небо смотришь, то глаза
его почти не видят - будто лопасть
проносится - а разглядеть нельзя -
и помнишь только тесноту и лёгкость.

* * * (1996)
Вот город, протекающий насквозь,
поставленный как будто наискось -
здесь окна провисают и, касаясь
стеклом асфальта, смотрят сквозь асфальт,
сквозь гравий, глину и в такую даль
они глядят, что даже я пугаюсь.

Что даже я. Наклонные полы,
стекающие в узкие углы, -
в них гвозди, содрогаясь, рыбьей стаей
перемещаются вдоль половиц,
но сносит их куда-то вбок и вниз,
в такую даль, что даже я пугаюсь...

 


ГЛАВНАЯ | 1 ТОМ | 2 ТОМ| 3 ТОМ | СОРОКОУСТ | ВСЯЧИНА| ВИДЕО
Copyright © Антология современной уральской поэзии