2
         
сальников рыжий кондрашов дозморов бурашников дрожащих кадикова
казарин аргутина исаченко киселева колобянин никулина нохрин
решетов санников туренко ягодинцева застырец тягунов ильенков

АНТОЛОГИЯ

СОВРЕМЕННОЙ УРАЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ
 
1 ТОМ (1972-1996 гг)
    ИЗДАТЕЛЬСТВО «Фонд ГАЛЕРЕЯ»    
  ЧЕЛЯБИНСК, 1996 г.  
     
   
   
         
   
   
 

ВЯЧЕСЛАВ РАКОВ

Раков Вячеслав Михайлович родился в 1953 в Перми. Преподает в Пермском государственном университете. Публиковался в журналах "Несовременные записки".

* * * (1995)
Нелюбовь разлита вокруг,
Как аннушкино масло.
Над ней старческие губы
Фёдора Тютчева
Трудно исповедуют
Чудо совпадения,
А над теми губами -
Невозможное обыкновение любить.

* * * (1994)
Век снялся в полный рост, как Дон Кихот в Мадриде.
Его дурная кровь пошла под объектив.
Туземцы синема, вы только посмотрите,
Как в ваших городах играет аппетит.

От дробной беготни тихонько едут крыши,
А почерк здешних душ поймал ещё Лотрек,
И как тут не понять мимоидущей риши,
Что этот Дон Кихот - опасный человек.

Сэр Чарли, дорогой, не стоит время денег,
Как их не стоит твой горячий котелок.

Над веком, в небесах, прервали Agnus Dei,
И Божий гнев вот-вот проломит потолок.

Век, точно колобок, ушёл от папы с мамой,
Но кто я, чтоб зазря читать ему мораль?
Он докатился до маразма и до манны
И на любой исход бумаги намарал.

Он виден сам себе, он первый из ретивых,
Весь в пене для бритья, в тревогах и в дерьме.
Что ж, век, крути кино, кроши своё огниво,
А что потом - ни ты, ни я, ни бе, ни ме.

* * * (1995)
Нас сглотнул, как слюну, европейский восток,
И вольн же нам спать в этой дымной утробе,
Пропуская, как дети, последний урок,
И последнюю смерть, и ещё в этом роде.

Жить? Но это легко рассказать воробьям.
Мы прижаты к горам и, похоже, к канатам
И расслышим любви прободающий ямб,
только если слова не обложены матом,

Если льдинка в глазу, состоящая из
Узкогубых обид и благих пожеланий,
Вдруг свернётся в слезинку за всех бедных лиз,
Положивших себя в карамзинские длани.

Может быть, мы ионы нечистых кровей,
И подобный пустяк нам мешает родиться,
Или - братья по стуже уральских полей,
По оранжевой стуже, разыгранной в лицах?

Как бы ни было, - где же ты, где же ты дверь?
Мы проснуться хотим, но не в сон и не в чрево.
Мы страдали и что? Нам считаться теперь,
Начиная опять с ахиллесова гнева?

* * * (1994)
Век Медичи, холстов и свежих переплётов,
Как сахар-рафинад, твоя латынь чиста.
Над ней корпят без сна, её хватают с лёту,
Чтоб вместо «Отче наш» нашептывать с листа.

Твой Козимо рулит, и твой Фичино бродит
В платоновых садах счастливым горбунком,
Все пассии твои приверженны природе,
Оправленной в слова и тронутой медком.

Вам, кто глотал слюну при виде инкунабул,
Кто цвел в Аркадии и всё копил ума,
Уже не разобрать за вашей колоннадой,
Что шутки кончились и на дворе зима,

Что гонором своим вы провалили драму,
Что вас давно несёт пустая канитель.
И где вам замолчать - вы сроду не Палама,
Чем правильней мозги, тем неизбывней хмель.

Вы не повинны в том, что не читали Канта,
Но вы не мальчики и кинулись в поход,
Тот, головной, где вас пристукнет фолиантом
Лукавый древний дух. И суд его поймёт.

В дворцах Флоренции прогретой почвы комья.
О, бремя книжности, как нам тебя снести?
Прощайте, мальчики, я вас в упор не помню
и только землю захвачу в горсти.

* * * (1995)
По рунам руки, по свечению глаз
Судьба или крест, вы находите нас.

За край светотени, за кромку ума
Ведут три ступени, и первая - тьма.

Ты только не бойся, малышка-гаврош,
Ты умер уже и цена тебе грош.

Найдёшься ответить, коль спросят :«Ты чей?»,
Значения сходят, как тело с костей.

Ты сдался, хороший, ты взят на ура,
Не чувствует ноши твоя детвора.
Ты будешь последний в весеннем саду,
Ты будешь под бредни нести ерунду

И, взор соколиный вперяя в свой след,
Увидишь, что глина прозрачна на свет.

* * * (1986)
И всё-таки поверь, и всё-таки останься,
Поломанный Иов, приятель заводной,
Свободной боли бег и слуха нарастанье,
И сказано в ответ: «Ты с миром заодно».

Я десять слов скопил, чтоб не лежать в обносках,
Мне не сойти с ума, как не сойти на нет,
И вот один мой день перевирает Босха,
И вот другой - его качает древний бред.

Вновь утро пьяное врасплох берёт в постели,
Сегодня Пятница, сегодня Бог умрёт,
А у тебя, Иов, семь пятниц на неделе,
Сегодня головы никто не повернёт.

Я вскинут, как ружьё, я взят на изготовку,
Жизнь пахнет замыслом и только что со льда.
Сияет эта ночь, как детская обновка,
И млечный след её сведёт меня на да.

* * * (1994)
Всё начинается со спичек.
Их зажигают по одной.
Потёмки чёртовых куличек
Сулят нам вечный выходной.

Мы стали мясом римских цирков,
Мы ниоткуда не видны,
Но что-то заставляет чиркать
И слепо звать из глубины.

Задетым вертикальной тягой,
В день оный сложенным, как печь,
Нам суждена сия бодяга,
Чтоб мы смогли себя разжечь.
От света - свет, от боли - сила,
От из-умления - глаза;
Когда по сердцу пишет стило,
В церквах прозрачны образа.

Жди срока, отрасль Неффалима,
Жди срока, жди во весь опор,
Тянись, пока неопалимо
Горит в полуночи костёр.

* * * (1994)
Не спеши сочинять этот свет, эту тьму, этот ветер,
Эту женщину рядом, теплом обдающую ночь,
И поймёшь, что лепечут деревья и малые дети,
Если только ты жив и тебе ещё можно помочь.

Эй, послушай сюда, отвори потихоньку калитку,
И вдохни первый запах, ступая по первой траве.
Обновлённым губам чуть щекотно от первой молитвы,
И раздавшийся миг забирает тебя, как трофей.

Кто ты? Зрячая капля дождя на сосновой иголке?
Ненадёжный набросок любви? Предрассветный сверчок?
Для сдающего тело и кровь это всё кривотолки,
Он уже не готов рассчитаться на нечет и чёт.

Он пребудет един, он заботливо снял оцепленье,
Нищий Бог его нищему духу как будто родня,
И, склонившись над ним, повторяет: «Теплее, теплее,
Ещё пять спотыканий осталось до судного дня».

Так что, милый малыш, на незнании держится шарик,
Николая из Кузы ты волен, опять же, не знать.
А теперь - добрый знак - на тебя поглядят, как подарят,
Королевские лужи, фужеры и прочая знать.

Ты - по ведомству Тайны, а Та обступает, как воздух,
Ею можно дышать, правда, лёгким твоим нелегко,
Только снова и снова ей-ей наполняются ноздри,
И стекает по листьям густое Её молоко.

* * * (1993)
По осени снежок отпущено витает,
Приняв на посошок, не тает и не тает,
Его резной наркоз на всём пути холодном
Молчит в юдоли слёз, что плакаться бесплодно.

Мой ангел тишины, я намолчал так мало,
Не скрыться от войны и не уйти с вокзала,
Мне снова отбывать в известном направленьи
И всю царёву рать благодарить по фене.

Снежок идёт пустой, оставив все заботы,
Я пью его настой, нашёптывая что-то,
По мне проходит слух, как риска по панели,
И что уловит дух, то и на самом деле.

Сквозь фронтовой мираж вокзальных протобестий
мой высший пилотаж - идти со снегом вместе,
И челюсти не жмут, и чистая умора,
И воздуха батут, и пьяные майоры.

А сердце изменить ни йоты не желает
В нём всё, что может плыть, уже плывёт и тает,
Тем веселей крыло и легче перепонка,
О как мне повезло на этого ребёнка!

Играй, дитя, играй, ты дышишь, где захочешь,
Сойди, осенний рай, на постояльцев ночи.
Я пьян, меня зовут, как младшего, - Иосиф,
И воздуха батут в отечество выносит.

* * * (1994)
Брат-Солнце, тесней, чем в глухом янтаре,
С тобой нас ещё не сводило,
Я взял накануне твой след в янтаре,
И ты меня не упустило.

Светлейший Атум, ты восходишь во мне
Из скрытого нижнего моря,
Неспешно, как сок в корабельной сосне,
Как близость в ночном разговоре.

Когда же из сердца ты в горе вошло,
Я впал в метафизику света,
И столь несусветно сие ремесло,
Что время немного с приветом...

Мне сорок. С лихвой - я сказал бы вчера.
Сегодня мне сорок с приветом,
Я полон листвой, мой улыбчивый Ра,
Я праздную зимнее лето.

Я помню о смерти за левым плечом, -
В ней дикий простор превращений,
Но что наша смерть? Это жизнь ни о чём,
И мы у неё на коленях.

Мне гул справедливости кровь пронизал,
И я говорю, что согласен,
Ну как после этого верить глазам,
Сплетённым из байковых басен?..

И как уловить себя в новый навет,
что днесь нам приносит сорока,
Когда Ты легонько коснулся, мой свет,
Души запотевшего ока?

* * * (1994)
Распахнута осень до третьих глубин.
Распахано поле. Прохладно.
На этой земле я твой раб, Господин,
Ты держишь меня. Вот и ладно.

В твоём винограднике я не с утра,
Мне осень глаза промывает.
Меж мной и Тобой - золотая игра,
Какой без любви не бывает.

И слух мой гудит на манер проводов,
И свёрнуто ухом пространство,
И тихая дрожь набегающих слов
Меня возвращает из странствий.

Осенняя флейта. Внимательный Глюк.
Рябины Второго завета.
Твой образ во мне проступает не вдруг,
Глаза прикрывая от ветра.

Окликни по имени день мой и час.
Дороги сбегаются вместе.
В лесах зазеркалья огонь не погас,
И воздух подобен невесте.

* * * (1994)
Бытие пересказано греком Лукой.
Изумлённо спеша за бегущей строкой.
Повторяя слова, что рука выводила,
Он не видел: под нею не сохнут чернила.

Бытие же дышало, как спящий атлет,
И коробился буквицы кордебалет.
Как большая вода, волновалась страница,
Продолжая сама над собою трудиться.

Мы читаем по звёздам, но это пока.
Нашу лодку трясёт твоё море, Лука,
И я слышал, как до наступления света
Говорили Мария и Елизавета.

Ей, равв, ты у сердца, я открою на стук,
Мне родить и родиться - только крикнет петух,
Потому что живых не пускают на мыло,
Потому что ещё не просохли чернила.

* * * (1994)
На пороге весны спотыкается год,
Перекатная голь снова тянется к дому.
Если долго смотреть - открывается рот
На живой горизонт и сухую солому.

Вот опять под Юона работает снег.
Только вправду ли мир не устал повторяться?
Ведь кричат же вороны, что кончился век
И что дни его не умещаются в святцах.

Всё быстрей сновиденья и густо хлопот.
Перекатная голь сожалеет о прошлом,
Промоталась, сотрутся подошвы вот-вот,
Загораясь, как спички, о снежную крошку.

К дому, к югу, пора, становись на крыло!
Вот закончится век и Отец отвернётся -
Старый птичий инстинкт, как его замело,
Под снегами снегов он на донышке бьётся.

 


ГЛАВНАЯ | 1 ТОМ | 2 ТОМ| 3 ТОМ | СОРОКОУСТ | ВСЯЧИНА| ВИДЕО
Copyright © Антология современной уральской поэзии