ВЕРА ОХОТНИКОВА
* * *
Чуть с высоты – не значит свысока.
Здесь поворот затеяла река:
загнула шею – лошадь пристяжная –
небесная, и всё-таки земная.
Вот истина, вот русская эклога –
журчит себе про счастье на земле.
Оно всегда в единственном числе,
в единственном, которого так много.
Так много света, осени, воды,
и до беды неведомо, незнамо.
Плывёт листва осколками звезды.
И космонавт шагает рядом с мамой.
* * *
Не верить, что жизнь матерьяльна,
не помнить, какое число,
увидеть бы солнце овальным,
и знать, что тебе повезло.
Следить бы за телом не строго,
душой оставаться в живых,
мужчин бы не клянчить у Бога,
и счастья не клянчить у них...
* * *
В столярке белая осина
да золотистая сосна.
Распорядиться древесиной
пришёл хозяин дотемна.
Достал обмеры. Близоруко
прищурился, перекурил.
Чужой докуки злая мука –
десяток досок распилил...
Смахнул опилки старой щёткой,
когда стемнело за окном.
Примерил крышку. Выпил водки.
Стакан поставил кверху дном.
* * *
Из больничной палаты
хорошо наблюдать,
как подлесок патлатый,
птицелову под стать,
караулит пичужек,
собирая внутри,
выпуская наружу
то по две, то по три.
Вылетают нечасто,
делать нечего – жди,
чтобы место для счастья
появилось в груди.
Позабудешь о Стиксе,
где маячит паром,
не тебе расплатиться
предлагает Харон.
У него без обмана
медяков дополна,
правда, оба кармана
совершенно без дна.
* * *
На ветках птицы кучно.
Доныне, присно, впредь
от неба неотлучны,
не устают свистеть.
Домов, людей – несчётно.
Засыпан снегом пруд.
Добыча и охотник
поблизости живут.
Мой взгляд скользит по крыше,
по окнам, по стене.
Мужик из дома вышел.
И нож торчит в спине.
* * *
Погоды плохую привычку
не думает август менять:
рябину – горящую спичку –
нельзя ни задуть, ни унять.
На ультрамариновом небе
вода дождевая в бегах,
и с трепетом служат молебен
осины на сизых ногах.
И нет цветового предела,
и Бога, наверное, нет,
но как поразительно смело
оставлен божественный след.
* * *
Дорога завладела перспективой,
покинув мегаполиса приют,
перебирая старые мотивы –
кусты да камни, опустевший пруд.
Назойливостью утомляет зренье
безлиственный нестройный березняк.
Проедем кладбище, пойдут строенья,
потом внутри автобуса возня
начнётся: ближе к выходу котомки
несут, и укрывается плащом
старушка, и мамаша с ребятёнком
выходит в слякоть, щёлкая зонтом.
А мы с тобой, мой друг, ещё подремлем,
продолжим свой автобусный пробег
и выйдем там, где на сухую землю
займётся падать настоящий снег.
И время приближается иное,
привычному теченью вопреки.
Дрова и печь – всё тёплое, земное.
Как будто надпись в книге. От руки.
* * *
Сорняк – неприхотливая родня,
и множится, не ведая селитры.
На первый взгляд как будто всё не хитро,
а на второй – немыслимо понять
зелёной купины неопалимой:
она под снег уходит каждый год,
в апреле снова дышит и растёт.
И даже не стремится быть любимой.
* * *
На вечнозелёной поляне
присядем с бутылкой вина,
добром, не иначе, помянем
ушедших. Еды дополна.
Не меряно счастья и горя,
нельзя рассказать и не скрыть.
Не будем по мелочи спорить,
сегодня добра не избыть.
Гляди, маскируясь китайцем,
садится оса на кусок,
прищурившись, будем пытаться
её рассмотреть хоботок,
пронзающий хлебную мякоть,
а рядом так много цветов.
И до смерти хочется плакать
от вовсе не горестных слов.
* * *
Пройду по двору без платка,
собачьи послушаю вздоры,
литовку поправлю слегка,
скошу лопухи под забором,
где молча над чёрной водой
кусты безымянные гнутся,
и нашему счастью с бедой
не встретиться, не разминуться.
* * *
Я куплю цветов бумажных,
печенюшек с карамелью –
немудрёная поклажа
пополам с апрельской трелью.
Здесь неведомое лихо,
и не по себе у входа
в глубину, в которой тихо
спит загадкой небосвода.
Наверху справляют птицы
ежедневные поминки,
не заглядывая в лица
на железных фотоснимках.
Улыбайтесь, баба Нина,
папа, мама, братик Вова.
Прошлогодний лист калины
сохранился будто новый.
* * *
Холодно. Время застыло.
Город укрыл про запас
в небе остатки светила,
«море волнуется – раз!»
Зяблые пальцы не гнутся,
и воробьи на лету
вряд ли сегодня спасутся,
вряд ли спасут красоту:
бедная тоже застыла,
и проступает едва
в этом трамвае бескрылом –
«море волнуется – два» –
заледенело окошко,
красной рукою потри,
долго дыши на ладошку,
«море волнуется – три».
В дырке виднеется площадь,
наш ледяной городок:
дети на горке хлопочут –
предновогодний лубок.
Нет, не морская картинка,
сколько её ни крути...
На остановке «Плотинка»
выйду, согрелась почти.
* * *
Сначала буду чайником греметь,
натягивать зашитые колготки,
потом перебирать в карманах медь,
учить детей... А ночью к подбородку
колени по привычке притяну
и, лишь глаза усталые закрою, –
верну свою счастливую страну
с купавками, купаньем и лаптою,
с отвесною скалою у реки,
где солнце жёлтой рыбой проплывает,
где мама поглядит из-под руки –
красивая, весёлая, живая.
* * *
Вот жизнь. Она бежит, проходит чередою,
что попадя творит с тобою и со мною.
Вчера бельё былья до ночи ворошила,
корила зеркала, в мешке искала шило.
Потом легла в постель и, прежде чем укрылась,
на запертую дверь зачем-то помолилась.
Наутро поднялась и, после чашки чая,
за старое взялась – забрякала ключами.
* * *
Полоски полей за окошком больничным,
молчанье зимы.
Здесь пахнет эфиром. Забудь о наличных
у жизни взаймы.
Здесь люди в халатах застиранно-белых
курить не велят.
И части живого пока ещё тела
пока что болят.
А там, за окном, где поля белоснежны,
где в небе темно,
Господь забирает и верность, и нежность –
такое кино...
И в этом кино – ни тепла, ни ночлега –
они не нужны –
ни чёрного неба, ни белого снега,
ни жёлтой луны...
* * *
Я заглаживала вину,
свою, не чужую.
Расправляла во всю длину
дерюгу льняную.
Поливала водой живой,
долго, тщетно,
что с изнанки, что с лицевой, –
худо-бедно.
Ладно, душу мою не рви,
ради Бога.
Оставайся, пока живи –
места много.
* * *
Пора настала вдосталь потрудиться
тяжёлым тракторам, и лёгким птицам,
и добрым людям вплоть до урожая;
сорняк живуч, прохода не даёт.
А душу только то и утешает,
что забегает в мыслях наперёд.
И видится: дитя на ножки встанет,
и бабушка лежачая вот-вот
поднимется, повеселее глянет.
И, дай-то Бог, до лета доживёт.
* * *
Откуда столько света
в тридцатые года?
На солнце разогреты
мальчишки у пруда.
По небу транспаранты,
как по морю, плывут.
И в ногу демонстранты
по площади идут.
А вот Ильич во гробе
торжественно лежит.
Он вечно при народе,
и вечно будто спит.
Советская мадонна
к младенцу так и льнёт,
не глядя в заоконный
пейзаж, где снег метёт.
Я отвожу невольно
от Мейерхольда взгляд...
А дальше всё подряд –
уже не очень больно.