2
         
сальников рыжий кондрашов дозморов бурашников дрожащих кадикова
казарин аргутина исаченко киселева колобянин никулина нохрин
решетов санников туренко ягодинцева застырец тягунов ильенков

АНТОЛОГИЯ

СОВРЕМЕННОЙ УРАЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ
 
3 ТОМ (2004-2011 гг.)
    ИЗДАТЕЛЬСТВО «Десять тысяч слов»  
  ЧЕЛЯБИНСК, 2011 г.  
     
   
   
         
   
   
 

ВЛАДИМИР ЛАВРЕНТЬЕВ

 

На балконе (2011)

Если кошку прицельно попробовать сбросить с балкона,
(перед тем обвязав её тросом за талию прочно),
То с четвёртой попытки она попадёт в почтальона,
в тот момент, когда он отвлечётся на выемку почты.

Пачка писем, конечно, не будет тяжёлой по весу.
Мастерство не пропьёшь, кошка справится – было покруче.
Письма редко кто пишет, всё чаще мелькают повестки,
да рекламная дрянь – ни доносов, ни долларов. Скучно!

Снова кошку закину, подольше пускай полетает.
По лихой синусоиде с верной поправкой на ветер,
На седьмой раз, возможно, она попадёт в полицая.
Это будет сложнее, но кошке под силу, поверьте.

Стащит шапку с кокардой, и срежет затем портупею,
после вытащит «кольт» (или что там дают полисменам?).
Ничего не заметит! Ей-Богу, с тоски отупеешь.
Портупею продам, а кокарду оставлю для смеха.

Раза три старый хрен в старой сказке забрасывал невод...
Отпоив кошку виски, себя не забыв, как обычно,
третий раз запускаю мохнатого хищника в небо.
Обещала сегодня вернуться с серьезной добычей.

И кого же ловить? Все бедны, как разносчики пиццы,
(или слишком хитры, словно старенький дедушка Изя?).
Кошка где-то летает. Ещё подожду минут тридцать,
и искать полечу. Да, во всём ощущается кризис.

* * * (2011)
Мир на склоне, почти в овраге,
где прижились одни бараки,
как поганки на старой коряге
разрастаются втихаря.
здесь не водится пиво «лагер»,
не поймут человека во фраке,
это не пионерский лагерь –
здесь «пожалуйста» не говорят.
Эти тропы – как улицы лога;
Здесь утрачено слово «дорога».
Но кривой и обгрызенный ноготь –
продолжение той же руки.
Здесь живут, но таких – немного,
есть другие – их лучше не трогать.
(Не мешайте копать убогим
аккуратные грядки могил).

По весне, когда солнце залижет
грязно-белую снежную жижу,
одноногий, отчаянный лыжник
вновь несётся со склона на склон.
И лыжня, сокращённая вдвое,
как фреза с нарастающим воем,
предваряя грядущие бойни,
поперёк пилит лог как стекло.

Наверху – люди, годы и трассы.
А внизу – в ожидании часа
глиной в цвет шоколадного масла
ненавязчиво чавкает мрак.
Засосав прошлогоднюю насыпь,
Лог ползёт протеиновой массой
через Пермь – от Техаса до Лхасы –
облечённый в материю страх.

Сквозь его капилляры и поры,
вниз струятся в бездонную прорубь
здесь живущие – прах или споры,
занесённые с той стороны.
Я живу здесь без малого сорок,
слышал много досужего вздора.
Но куда делись люди, которых
нет в толпе ни живых, ни иных?

* * * (2011)
В баре «Чёрная акула»,
что на набережной Камы,
три скелета спят на стульях
с очень грязными ногами.
Первый, вроде, был фонарщик,
потерял на фронте ...имя.
(Наплевать, что было дальше
с ним, а также с остальными).

Незаметные народу,
безразличные обслуге...
Триста грамм и бутерброды
и с окном на реку угол.

За окном сереет Кама.
Остывающее лето
навалило груды хлама
прямо возле парапета.

Вечер, встав у барной стойки,
лихо вывалил на противень
Непрожаренные стейки
лиц из зеркала напротив.

Кошка лижет хвост и ниже,
философски глядя внутрь.
Город, в списке день открыжив,
пересчитывает утварь.

Персонажи в стиле манга
рассыпаются, как просо,
из дырявого кармана
на окраинах Компроса.

Заметает ветром вечер
в ночь, как в мусорный контейнер,
несложившиеся встречи,
нераспроданные тайны,

разбежавшиеся банки,
баксы, впавшие в немилость,
три фрагмента от собаки,
что нигде не пригодилась,

одноразовые души,
обращения без смысла...
В общем, словно кто-то ушлый
Всё свалил в мешок и смылся.

Тонет в Каме день воскресный,
и на набережной где-то –
детский гомон. Жизнь чудесна.
Молча чокнулись скелеты.

(Пластик не располагает
К проявлению эмоций).
И плывут в эфирном гаме
вверх ногами Леннон, Моцарт.

То ли Ленин, то ли Мозес
превратили в бой посуды
человеческие грёзы
про несбыточное чудо.

Ветеран, поросший мохом,
Волны слушает вполуха.
Жизнь прошла, почти неплохо,
и надежды не протухли.

Для труда и обороны
будет повод вновь собраться.
Будут вновь летать вороны
над Вестминстерским аббатством,

будут вновь сидеть вараны
на развалинах Помпеи.
Мы продолжим утром рано
всё, что нынче не успели.

Будет, будет Пермь столицей!
Да уже почти ей стала.
Будет крест с медведем виться
Над Кремлем и над Рейхстагом,
Нотр Дамом и Кристаллом,
над бразильской «Мараканой».

Скоро ночь. Скелеты встали
и содвинули стаканы.

Ночь. Луна висит чуть косо.
И висят на сайтах порно
развесёлые матросы
Пермского речного порта.

Осветила бак отбросов
пролетевшая комета.
У матросов нет вопросов,
у скелетов нет ответов.

* * * (2010)
Говорят, что сперва появились слова,
раскалённою лавой плеснулись на ветер.
Но остыли, как всё остывает на свете.
И тогда превратились слова в острова.

Они плыли, как лотос плывёт по воде,
как открытые вечному небу ладони.
(А слова... К сожалению, смысл их не понят
ни тогда, ни сейчас – всё свелось к ерунде).

А на тех островах поселился планктон.
Размножался и строил какие-то планы
сообразно Планктонову мифу о том,
что планктон был рождён управлять Океаном.

К небесам вознося куличи из песка
и вгрызаясь в ракушечник древнего рифа,
поколенья планктона пытались искать
в этом мифе похожее что-то на грифель.

К сожаленью, об этом не знал Океан,
(Он фактически не был поставлен в известность).
Приходило обычное время, и он
очищал острова от планктоновой взвеси

дочиста, раз за разом, безжалостно, но
слишком мягким и слабым был мыслящий силос.
На обглоданный риф каждой третьей волной
возвращалось всё то, что второй уносилось.

И опять заселяла трава острова,
хоть уже не трава, но пока что не хорда,
И тогда начиналась другая глава
бытия – возвращение после исхода.

Снова лепится мир, словно соты веков,
наполняется мёдом, прессуется в камень
и становится мифом. Однажды цунами
превратит миф в пособие для чудаков.

Дети бродят по отмели – море сползло
одеялом – кораллов куски собирая...
Начинать всё с ноля, в полумили от рая –
неизбежное, но симпатичное зло.

Кусок ночной Праги (2010)

Закат. И солнца гоголь-моголь
свалился сонной Влтаве в рот.
А на старинной синагоге
часы идут наоборот.

Ночь, тишина. Еврейский город
висит в ночи. За столько лет
людьми – иль кем ещё? – обглодан,
белеет каменный скелет
средневековых пражских гетто.
Среди нагроможденья плит
на кладбище играют дети,
покуда всё иное спит.

Одноэтажные дома,
вот-вот мелькнёт в проулке Голем...
Доносится невнятный мат
в шабат подвыпившего гоя.

Снуют не призраки, не люди;
своими воплями взахлёб
как будто бы кого-то будят
или благодарят за хлеб
и ныне сущий и грядущий,
за непроявленное зло.
Ночь чавкнула кофейной гущей
и плюнула луной в разлом.

А кто-то лёгкий, босиком, вниз
скользнул, как сквозь ладонь песок,
спугнув безумных насекомых
с разбитого лица часов.

Карлов мост (2007)

Стоит на Карловом мосту
девчушка с шариком воздушным.
Её веснушчатые уши
воспринимают каждый звук
сердец у каменных святых,
которых Бог весть кто поставил
над вечностью, точней, над Влтавой,
точней, на кромке пустоты.

А в скоморошенной толпе,
в качалке, в ворохе подушек
сидит воздушная старушка
и вспоминает нашу Пермь.

Какую? (Подлая жара
и возраст спутали все даты).
Ту Пермь, в которой жили дети,
иль ту, в какой она жила?

Какую? Господи храни!
Цвела сирень на камских склонах,
и плыли в колокольных звонах
корицей пахнущие дни.

Телёнок вдумчиво жевал
в кустах подобранный ботинок...
На бежевом даггеротипе
Maman – в изящных кружевах.
И тут же –леди-сорванец,
к maman подкравшись, строит рожки.
Веснушки, ушки, хвост от кошки...
Тут плёнка рвётся и – конец.

А может, эту? Камский мост,
дни кумача и пьедесталов,
фильм «Широка страна» в «Кристалле»
и борщ мясной в Великий пост?

А нынче – правнук ей писал –
в Перми всё то же, что и в Праге:
культура, фрискас, кубик «Muggy»,
народ вновь тянется к «Живаго»
и нет предела чудесам!
... Китаец дует в саксофон,
хохол малюет виды Праги
и негр из розовой бумаги
кромсает город Вашингтон.
По Фаренгейту – аж за сто!
И запах пота кисл, как щавель.
А попугай всех совращает
сыграть в «болгарское» лото.

Разнылась к вечеру нога...
Что ж, жизнь давно течёт по краю.
Но, Марта, мы ещё сыграем,
раз предлагает попугай!

* * * (2005)
Владимиру Киршину

Идёт Вова Киршин по пермским улочкам
под звон колокольной капели.
Танцует и что-то играет на дудочке,
на детской, простецкой пластмассовой дудочке
за двадцать восемь копеек.

Идёт он, поёт что-то, импровизируя,
снимая попутно кожу
с города, со всех «монплезиров» его,
и так ненавязчиво гальванизируя
мир, что давно своё отжил.

Идёт Вова Киршин компросовским жёлобом,
домой возвращаясь как будто,
за ним с черепами, обритыми в жёлуди
пристроились люди, одетые в жёлтое,
его принимая за Будду.

А там и иные, как нищие с паперти,
как праздничный хвост Первомая,
в игольное ушко разбуженной памяти
с настойчивостью комсомола и партии
стремятся, хребет распрямляя.

Он шёл и жонглировал мифами, фактами.
К нему, завороженный словно,
народ, вспоминая события славные,
приклеивался на дудочку фавна ли,
а может быть, крысолова.

Вниз падают птицы пустыми конвертами,
коты куролесят на крышах.
И пусть это будет плохим комплиментом, но
нас сделал чуть-чуть, понарошку бессмертными,
как Кришна, танцующий Киршин.

* * * (2004)
Плавать в море ночном, припорошенном мелким дождём –
Всё равно, что под утро любить полусонную даму.
Ощущаешь в себе превращения тёплого дыма
в бесконечную нежность, в которой был прежде рождён.

По безлюдному пляжу снуёт в очевидной тщете
призрак эха, желая вернуться к источнику звука.
Но источник – на дне. И безмолвные рыбины-глюки
проплывают сквозь руки, а руки мои – ещё те,
что лежат на песке, как перчатки в песчаных тисках,
и тенями слились с под дождём загорающим телом –
(ты читаешь?) – твоим, только это – отдельная тема –
сердоликовой геммой над плотью сырого песка.

Я рукой ли, волной ли, достал, запятнал твой висок.
Сон бежал, второпях увязая в намокших ресницах...
– Посмотри, правда, дождь! А я думала, мне это снится.–
И слизнула с ресниц, словно соль, убегающий сон.

* * * (2004)
Над моим старым домом плывут острова,
словно рваной цепочки отдельные звенья.
Получается, что он не так уж соврал,
этот старый чувак из подвальной кофейни.

Он, пока в медной ступе мололось зерно
и кофейник плевался коричневой гущей,
ковырял между пальцами грязными ног
и вещал мне попутно о вечном и сущем.

Я тогда был готов отправляться в поход –
инспектировать мир, данный мне от рожденья,
и стоял на пороге немного бухой,
и свободный от опыта, страха и денег.

Я и так пропустил пару верных эпох,
где бы куш мог сорвать сообразно амбиций.
И, трясясь в нетерпенье, как пудель от блох,
я искал лишь стену, о которую биться.

Но чувак, докурив свой вонючий косяк,
обжигаясь, хлебал мной оплаченный кофе.
Он сказал мне: – Сиди, ведь Вселенная вся –
там, где ты. Только там. Остальное всё – пофиг.

Можно бегать с сачком и ловить горизонт,
и бродить за свой счёт по окраинам мира.
Ну и что? Лишь натрёшь на подошве мозоль.
А что нужно – пройдёт, как и водится, мимо.

Он разлил по стаканам технический спирт.
– Вот смотри: колесо, ну, от велосипеда;
в центре ты, и к тебе паутиною спиц
прикреплён старый космос. Не правда ли, Педро?

Педро, старый цыган, два незрячих «болта»
приоткрыв, нам ответил на древнем наречье
(может, просто послал). А чувак всё болтал,
и ему возразить было, в сущности, нечем.

– А когда свой виток проползёт карусель –
а она проползёт, как гарсон в ресторане, –
вот тогда пред тобою окажутся все
острова, океаны, пустыни и страны.

А пока отдыхай, кабальеро, – привал! –
он глаза закатил и как будто растаял,
с клубом дыма на волю пустив острова,
вроде тех, что восточнее Индокитая...

Пролетела эпоха, как партия в «штосс».
И покуда я бегал за собственной тенью,
как-то всё без меня разошлось-обошлось.
Значит, так и была разработана тема...

И тогда я решил возвратиться к себе,
в старый двор с обветшалой хоккейной площадкой,
и тем самым восполнить давнишний пробел
между мной и горою пустых обещаний.

Я пришёл, превратившись в песок и траву,
в летний дождь, лакирующий ржавые крыши.
И когда превратился практически в звук,
лишь тогда мир меня наконец-то услышал.

Словно кто-то большой с облегченьем вздохнул.
И когда изменил направление ветер,
мне с июльским закатом, окрашенным в хну,
было послано всё, что я так и не встретил.

Над моим старым домом плывут острова.
Там сидят пацаны и болтают на «фене»...
Получается, что он не так и соврал,
этот старый чувак из подвальной кофейни.

 

Блюз «Телефонная будка» (2003)
Посвящается Рите Спалле
и прекрасным семидесятым

Телефонная будка у старого здания ТЮЗа.
Стёкла выбиты напрочь, и дождь – что внутри, что снаружи.
Мы – четыре шара – оказались нечаянно в лузе.
Плюс две сетки с шампанским, и вот лифт уже перегружен.

Нужно выдохнуть воздух, чтоб быть не расплющенным в давке.
Даже мелочь затихла в карманах – затопленных штольнях.
Остальное спустили на «балке», наткнувшись на Кафку,
что достался с лиловым клеймом сто семнадцатой школы.

И лишь любовь нам нынче греет душу.
В воде плывут огрызки крупных яблок.
И дай нам, Боже, перепрыгнуть лужи
хотя бы.

Всем нам, видно, хана, коль волна, повернув на Компросе,
по Белинского движется тёмным свинцовым массивом.
Тут и небо как раз раскололось на семь или восемь
раскалённых частей, что планируют наземь. Красиво!

Тема ливня – сквозная. Потоки несутся. Лишь будка
под скалою театра (тюрьмы) притулилась константой
на ландшафте Перми. В вихре брызг мне мерещится: будто
по колено в воде по Сибирской бредут арестанты...

Мы на размоченной струне сыграем, парни!
На деке пусть вприсядку спляшут крабы.
Мы можем в плот связать весь свой запас шампани
хотя бы...

Писсуар для ханыг с изувеченным корпусом трубки –
телефонная будка у старого здания ТЮЗа –
не маяк, но оттяг, как в кармане затопленный рубль.
Слишком мало для гимна, но, в принципе, хватит для блюза.

Из театра (тюрьмы) нам никто не придёт на подмогу.
Нам теперь или плыть, или пить, как в сыром каземате,
в неуютном подъезде. Но сквозь этот весь гоголь-моголь
мясорубка трубы выдаёт: «Ладно уж, поднимайтесь!»

Луна блестит, как шлем мотоциклетный,
и по её струне мы одолеем хляби.
Нас ждут за то, что только двадцать лет нам.
Хотя бы!

 

 

Лаврентьев Владимир Юрьевич родился в 1956 г. в Перми. Окончил юридический факультет Пермского государственного университета. Публиковался в журнале «Уральская новь», в альманахах «Пульс-1991», «Пермь третья». Автор книг стихотворений «Город» (Пермь, 1990), «Постоянство места» (Пермь, 2004). Участник первого и второго томов «Антологии современной уральской поэзии» (Челябинск, 1996, 2003). Живет в Перми.







Татьяна Наумова (Пермь) о стихах В.Лаврентьева:

Одним из авторов пермского поэтического «андеграунда» 1980-х был Владимир Лаврентьев. Его негромкий голос звучал отдельной нотой на фоне эпатирующих стихов уральских «маргиналов». В первой книге стихов с симптоматичным названием «Город», в котором сосредоточена центральная тема лирики Лаврентьева, мы окунаемся в насыщенное деталями сборище крыш, этажей и асфальта. Здесь само городское пространство постоянно меняет конфигурацию, то сжимаясь «точкой на дисплее», то расширяясь Вселенной, переполняясь героями и реалиями иных времен и мест. Мегаполис навязчив, заразным вирусом проникает в кровь поэта, который немногословно повествует о себе, одновременно старается проникнуть сквозь стеклянные двери своих видений, подбирая к ним ключи-слова.
Каждый уголок города провоцирует поэта на поток мыслей и философских обобщений. Например, Комсомольский проспект и вовсе становится постоянным Итакой Лаврентьева, определяющего себя как «человеком великого Компроса»: Компрос – Макрокосм.
Лаврентьев отнюдь не противостоит яростно Перми, как первопроходец-Кальпиди, не соперничает с нею, не превозмогает её тяготение. Лаврентьев родился в Перми, ему нечего с ней делить. Он просто стремится постичь и прочитать этот город. Пытается разглядеть в нем «разноцветное драже из Фрейда, Сартра, Кьеркегора». Масса ярких, информативных деталей буквально перенасыщает «тело» стихотворного текста и кристаллизуется в какой-то космический мусор, подхваченный космическим (или все-таки компросовским?) ветром. Этот «мусор» Лаврентьев переделывает в конфетти. А нам остается только поверить, что это – праздник. «Разбирая механизм, именуемый «память» по извилинам мозга», герой Лаврентьева свободно перемещается во времени и пространстве. Он вообще свободен в своем полёте. Тема вертикального перемещения по городу – одна из сквозных. Ведь «крыша дома – это середина/ дороги с колыбели и до склепа» (цикл «Летящий с крыши»). Он и перепуганную кошку отправляет в полет, на тарзанке, с балкона – кто лучше неё выловит цепкими лапами приметы ускользающего бытия?
В перемещениях по Перми герой не одинок – ведь город «стискивает сотни судеб» в своих улицах, скверах, трамваях; лирическое «я» Лаврентьева в ряде текстов сменяется «мы»: «нас теоретически нет». Пермяки, подобно стайкам аквариумных рыбок выискивают в городе особенные, спокойные местечки, заветные уголки, где можно прийти к себе, быть собой. Старые дома, городские дворы с обветшалой хоккейной площадкой и даже чужая судьба – место отдыха или вдоха.­­
В новых текстах Лаврентьев продолжает быть верен себе и Перми – «миру на склоне, почти в овраге». Ирония не оставляет автора, он добродушно посмеивается над будущей «культурной столицей»: «Будет крест с медведем виться / Над Кремлем и над Рейхстагом». Но ничего парадоксального нет в том, что многолюдный переполненный город пустеет в текстах поэта на глазах… Стихи Лаврентьева по-прежнему обращены в прошлое. Теперь он пытается не прочитывать, а воскрешать – в памяти, конечно. И накрепко запоминать то, что живо и дорого сейчас. Едва разминувшимися на улицах его текстов можно встретить арестантов, бредущих по Сибирской, и писателя Киршина, с дудочкой крысолова, «гальванизирующего» пермяков, делающего их «понарошку бессмертными».
Место прочно держит Лаврентьева в своих объятиях. «Инспектируя мир», поэт расширяет пространство своего города, чтобы в итоге сжать его до горошины, которая может уместиться в сердце, а потом и – до соринки, которую уже никогда не проморгать. Тем более именно ею можно объяснить постоянно наворачивающиеся слёзы. Ну а Пермь отвечает поэту, как умеет и как может. Цветущей сиренью на камских берегах, например.


ГЛАВНАЯ | 1 ТОМ | 2 ТОМ| 3 ТОМ | СОРОКОУСТ | ВСЯЧИНА| ВИДЕО
Copyright © Антология современной уральской поэзии

 

 

 

 

 

 

 

ыков