2
         
сальников рыжий кондрашов дозморов бурашников дрожащих кадикова
казарин аргутина исаченко киселева колобянин никулина нохрин
решетов санников туренко ягодинцева застырец тягунов ильенков

АНТОЛОГИЯ

СОВРЕМЕННОЙ УРАЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ
 
3 ТОМ (2004-2011 гг.)
    ИЗДАТЕЛЬСТВО «Десять тысяч слов»  
  ЧЕЛЯБИНСК, 2011 г.  
     
   
   
         
   
   
 

РУСЛАН КОМАДЕЙ

 

* * *
Провожать свою смерть в Тагиле,
что ты, господибожемой.
Мои щёки темны от пыли,
как от накипи ледяной.

Вьётся флаг нефтяного ветра –
это чёрный язык земли.
И у каждого километра
в кости вставлены костыли.

Шлют синхронную фонограмму:
«аве Морзе». Мороз – внутри,
и обратная панорама,
и фанерные фонари.

На свои чаевые деньги,
заколоченные вчера,
Город, вставший на четвереньки,
квасит лажу из топора.

Кипячёные тагильчане
Опускают бумагу в чай.
И кричат по ночам: «Начальник,
свет над нами не выключай!»

* * *
Отцу
Я сыт по горло, и засим
Не увернуться из-за дыма.
Мне папа снился как Максим
На развороте до Висима.

Там смерть колышется в окне,
как бы набросок карандашный.
А я лежу на простыне –
Мне жутко, папа, но не страшно.

Кровь созревает, наконец,
в сырой проталкиваясь кашель.
Смотри, я вырасту, отец,
А ты уже не будешь старше...
Не засыпай, я сам усну.
Ты пальцем у морщины крутишь,
Не надо, папа, бить жену,
а то меня ещё разбудишь.

Твой взгляд становится косым,
Ты в омут валишься, как на пол.
– Зачем ты так со мною, папа?
– Я не отец тебе, а сын!

* * *
Над пропастью – не ржи,
Но молча дуй на ветер.
Покрышки, как коржи,
всю ночь пылят в кювете.

В расширенных зрачках
окольного проёма
идут на кулачках
два адреса до дома.

Вдоль снега засыпай,
у переулка линий,
где сморщенный трамвай
плывёт в железной глине.

* * *
1
Когда понятна самому
гортань, увиденная с неба,
и рот, знакомый потому,
что просит зрелища, и слепо,

попутно складывая глаз
на отдалённые предметы...
До корки сдвинуты за раз
на край или краюху света.

Не снится... Неисповедим
путям Господним и молитвам.
Рукам достанется Твоим,
таким большим и монолитным.

2
Мой водопад дистиллирован,
выводит воду под землёй.
И воронёные коровы
идут с намотанной петлёй

по коридору и бульвару,
быкам – корриду, а не кровь;
коровам – кров, кефиру – тару.
Чихай и слушай: будь здоровь!

Коровы пьют гнилую воду,
потом расходятся в стада.
Выводим новую породу...
Ты к нам заглядывай сюда.

* * *
Есть вместо сада чердачная дача,
выпуклый пол и вторая сырость.
Космы дождя ничего не значат,
тем более осень уже накрылась.

А у листвы стволовые клетки
теплятся еле, мой взгляд в мазуте
тянется к твёрдой вишневой ветке,
ровно качаясь на амплитуде.

Морок и насморк. Движенье пыли.
И, путешествуя по столетьям,
дождь – словно дым... Но у нас в Тагиле
не продают сигареты детям.

* * *
Синдром еды дистрофику понятен,
он отравил прибрежные сады
окружной тьмой из маслянистых пятен,
чтоб вовремя добраться до воды.

Но аки засухе не выпросить отсрочку,
тем более, что водоросли спят.
И в наволочках, сидючи на кочках,
фитопланктоны рыбу кипятят.

Капустный снег не радует ни разу
худого и седого мозгляка.
Он тело облетевшее намазал
листвою, что лежит издалека.

На озере, у философской гальки,
пока алхимик пробует труды,
и доходяги дырки на асфальте
оглядывают в поисках еды.

Их ребра сотрясают децибелы,
где в воздухе повесили топор.
И влага, накаляясь до предела,
Дистрофикам плывет наперекор.

Я сам такой, от этого так жутко
смотреть, когда мне зрение дано,
как в небе (я пугаюсь не на шутку) –
от ангелов становится темно.

* * *
Я подожду, холодная вода,
как побегут по голограмме льда
короткие, тугие провода
и, коротнув, исчезнут навсегда.

Я рядом жил, а ты жила не тут.
Схватил рукав и дёрнул наугад.
Не спрашивая, как меня зовут,
ты, собственно, садилась на шпагат.

Ты лучше сядь на выбеленный стул.
Вокруг тебя воскресная среда.
И не беда, что ветер нас надул,
не знаю как, тем более – куда.

* * *
Не могу глазеть
в потолок погоды.
В голове – трава,
на районе – блажь.
Только пью и ем
ледяную воду,
а она всё та ж...

Огород кругом,
на ограде сырость.
Пахнет мелом снег,
а во рту – травой.
И в кого такой
непутёвый вырос
отпечаток мой?

Машут по прямой
рукава направо,
стоит отогнуть, –
просветлеет след.
Столько лет назад
умер деда Слава,
а меня там нет.

На столе слова
вышивают память,
и не просто так,
а крестом с крестом...
И трава с могил
никуда не канет,
Ты нарежь её –
и сожги потом.

* * *
Бергман, Бергман, где ты был? – ставил «Smultronstallet».
Я ему глаза закрыл, и глаза устали.
Голоса стоят в лесу у дешёвых шведок;
Я тебе ответ несу и кору от веток, –
хвоя ветха, как Завет; слушай, неврастеник:
Хорошо, что папа – швед, и отец – священник!
Потому и не забыл между днём и небом:
Ингмар, Ингмар, где ты был? А нигде он не был...

* * *
Наполовину хлеб надрезан,
и крошки сыплются на дно
ночного жирного железа
в недвижимое полотно.

Составы вздрагивают плавно,
и птицу смахивают влёт.
Ей крылья жмут, она недавно
сама была – как самолёт.

И дети, словно воробьихи,
укладывают кукол спать:
в пластмассовой неразберихе
срезают им за прядью прядь.

И птицы в пузо паровоза
кукушек тащат из гнезда.
Их лица лопнут от мороза,
как ледяные поезда.

Бледнеют птицы, и по рельсам
пятнистая несётся тень.
Звук охлаждается, как Цельсий:
Тут птичий холод. Плащ надень.

Парят в пушистых парашютах
чешуекрылые птенцы.
И птицам этим почему-то
годятся матери в отцы.

Кукушки маятником стали,
а собраны из запчастей.
За то, что мы им хлеб бросали,
они подбросят нам детей.

Отрывок

И несётся от зоба до зуба
восхитительный воск карнауба.
Зыбкой насыпи полные горы
и дырявых оград коридоры.

Две густые песчаные свечки
и лубянка из шерсти овечьей...
Я не знаю, какого рожна
мне теперь эта куча нужна?

Где, иглой согревая гортань,
на бумажной подошве вокруг
мне не страшно проспать эту рань
и не поздно очухаться вдруг.

Я встаю по колено во тьму,
или падаю наискосок.
И тогда мне понятно, к чему
Маяковский стреляет в висок.

На пороге со дна в Амстердам,
в акватории длинного льда.
Я считаю себя по годам,
И не знаю, что это года.

Моя тень копошится у ног,
как щенок, обратившийся в тень...
Я живу, потому что не смог
умереть в неположенный день.

Вот и ты навсегда не права,
твои космы спустились до плеч.
Знаешь, волосы это – трава.
Я хочу тебя предостеречь.

* * *
Так стыдно, я не помню ничего:
ни запаха, ни возраста, ни маму.
Собаку подари на Рождество,
и ёлку можешь вытащить из хлама.

Пока светло – лицо ещё светлей,
в гирляндах спят глаза её подолгу.
Я – как будильник, маме тяжелей
меня поставить в угол, а не ёлку.

Вперёд ногами скрючился под стол,
там в подземелье – потолок бумажный,
пластмассовый и даже двухэтажный.
Овальный и кондовый, как футбол.

Ведь дома – дым от тёплых сигарет,
и пыль располагается по стенам.
Мне подарили свитер, или нет –
железный путь под полиэтиленом.

Мой беглый взгляд на поезде зацвёл,
глазами хлопаю быстрей, чем поляроид.
А мама мне: – Ты плохо себя вёл,
но и тебя наказывать не стоит...

Свернусь в калачик, тёсана спина –
как будто мама голосом ошпарит:
«Ты, сына, видишь папу из окна?
Там он идёт, теперь он мне подарит

холодные фабричные духи».
Нам с ней другого запаха не светит.
Но, папа, что мне будет за грехи?
– Ты мать спроси, она тебе ответит.

 

 

Комадей Руслан Максимович родился в 1990 г. на Камчатке, вырос в Челябинске и Нижнем Тагиле. Воспитанник литературной студии «Миръ» (руководитель Евгений Туренко). Учится в Уральском государственном университете на филологическом факультете. Публиковался в журналах «Воздух», «Урал», «Транзит-Урал», альманахе «Предчувствие света» (Нижний Тагил, 2007), альманахе «Голос» (Нижний Тагил, 2009). Автор книги стихов «Письма к Марине» (2007). Лауреат I регионального фестиваля литературных объединений «Глубина». Входил в лонг-лист премии «Дебют» (2007, 2008, 2010) в номинации «Поэзия», лонг-лист премии «ЛитератуРРентген» (2008, 2010). С 2010 г. руководитель нижнетагильской литературной студии «Пульс». Живет в Екатеринбурге и Нижнем Тагиле.


Алексей Котельников (Екатеринбург) о стихах Р.Комадея:

Стихи Руслана Комадея от природы богозаявлены, но это не выброшенный вовне объёмный и сопричаствующий божественному претворению жест, а скорее самозамыкание и самопрорастание внутри самоё себя; Комадей уровня, скажем, года восьмого – это автодидакт, чья повседневность много более трагична, чем его стихи. Автор стремительно изменяющийся, вернее – взрослеющий (имею в виду не возраст, но мировосприятие и зрительное закрепление и упрочение поэтического), в выборе языковых ударных код и смысловых ядер Комадей остаётся учеником. Не подражателем, не вторичным говорящим, но прежде всего последователем. Ученичество Комадея – без скидки на молодость – это ученичество горожанина, сменяющего неоднократно локальный образ места самоизъявления, ученичество читателя большой – всерьёз большой, то есть метафизически состоявшейся – поэзии, ученичество провинциала – в самом благодатном смысле этого слова. Авторская пунктуация и орфография минимально экспрессивна и всё более довлеет к звуку, вплоть до фонетических построений или непривычных глазу открыто городских написаний. Это лирика настенная, назаборная, полуподвальная, лишённая пошлости и манифестационности, это проистечение слов не из вязи мышления и не из самости поэта: это своего рода естество дышания осенью на стекло. Ближе всего Комадей – звуча – к мелодике Пастернака, по крайней мере, в рамках предоставленных стихов, напевных, заунывных и ребристых. Комадею не мешает ни качество согласных, ни что либо вообще на листе оставшееся, а это признак автографичности стиха. Это некое зыбкое равновесие между экспериментированием и спудом четверых поэтов плеяды Бродского; Комадей идеальный, в своём последнем высшем проявлении и развитии – это есенински укоренённая безумь из недр Мандельштама – это говорю с учётом авторского самоопределения и вкуса Комадея, вкупе с антипатией к Есенину. Изжить есеннее для него значило бы отождествиться и избавиться от страха саморасподобления. Лучшие строки Комадея – заземлённые, где он чувствует почву, память и собственную кровь, а наиболее успешные – напротив: звук. Образность автора сродни страшным снам: это и боль взаимоуничтожения сущностей, и несколько глобальных интертекстуальных ситуаций, например, выстрел Маяковского в висок вместо сердца, что уже поэтически оприходовано ранее и является объектом познания лоб в лоб, и горький – пунктиром – монологический крап: жизнь по ошибке.
Одним из первых сильных лейтмотивов Комадея стал его образ ровесницы-собеседницы, единственно им ожидаемой и – никогда – не правой и не светлой. Светлость – не свет, не освещённость, светлость – мелодии стихов Комадея – и в желанном развитии свечение их – сегодня вроде горения мягко тусклых ламп в палате больного – не сумасшедшего, не духовно истощённого, а физически больного. Это стихи отречения и от ума, и от безумия. Это стихи объективного наблюдения в условиях, когда мнимый хроникёр полуспит, пребывая либо в недоумении, либо в хандре восприятия – яркого, но неполного, уязвлённого восприятия, неподлежащего тому, чтобы объяснить или разделить ощущение мира; поэтому стихи Комадея равно чужды как бытийной счастливости, отвратительной, обывательской, так и счастью де-факто: погружению в мир чужой поэзии двух душ, счастью сопричаствовать чуду. Единственный случай обострённого укоренившегося ужаса здесь – это ужас собственного беспамятства, уже наличествующего, но ещё не охватившего все точки соотношения с бытием. Рецепт Комадея против этого – а поэт без личной природной рецептуры никогда не поэт – увидеть некий жест, заявление или воззвание извне, который – ни много ни мало – перевернёт мир с ног на голову, а затем зрящий сам меняет точку отсчёта, сродни карточному валету, и видит мир априори. И это единственный способ понять, где голова, а где стопы. Поэтому Руслан Комадей не пишет в стол и не пишет увязанно: он пишет «для». Урывки мифологического – сознательно шутливы или игрушечны; лексических тонов только два: уничижительный – как в признаках, так и в глаголах, и статический: и в статике великолепный отдых, панацея от пригляда к внешней стыли.
Отдельно следует говорить о строфике Комадея – бездоминантной, равновесной, в катренах или условных октавах, вплоть до того, что они становятся взаимозаменяемыми. Хороший стих – я исхожу из собственных представлений – чего-то одного должен быть начисто лишён, и у Руслана Комадея это – отсутствие тока от фазы до фазы на листе. Это вызвано двумя авторскими особенностями: отказу от внутренних цезур и безакцентности самой интонации. Как следствие – стих выгодно скрадывается, становится бегущим, но не увиливающим, часто разгоняется без фактического учащения ритма, словом – уходит ряби, не сбоит и не рвётся поперёд себя в пекло; это условие для самопереговаривания себя в звуке; я убеждён, что стихи Руслана Комадея ориентированы на живого слушателя или декламатора, а не на молчаливого читателя. Всё, чего в них нет, находит сугубо шаманское и эмпирическое развитие при непосредственном произношении.


ГЛАВНАЯ | 1 ТОМ | 2 ТОМ| 3 ТОМ | СОРОКОУСТ | ВСЯЧИНА| ВИДЕО
Copyright © Антология современной уральской поэзии

 

 

 

 

 

 

 

ыков