ИВАН КОЗЛОВ
* * * (2010)
С тех пор, как помер, Иуда – не произнёс ни слова.
Этим он, мёртвый, гораздо лучше живого.
Иуду в дороге настигает осенний вечер.
Падает с неба пепел ему на плечи.
Ласкает бока Иуде жгучее пламя.
Вечером на дороге Иуда встречает камень.
Надпись на камне бросает Иуду в дрожь:
«Налево, направо, прямо пойдёшь – умрёшь».
На камень кем-то посажено чучелко смоляное.
Иуда бросается на колени и в голос воет:
«Была у меня изба лубяная, а теперь вот не знаю –
Видимо, в скором времени ждёт меня ледяная.
Видишь, я уже покрываюсь коркою ледяной
Не молчи, прошу, отвечай, говори со мной!»
Отвечает Иуде чучелко смоляное:
«Ты крепко сшит, да, похоже, неладно скроен.
Так что, пойми, судьба у тебя такая».
Сказавши это, чучелко замолкает.
«Не оставляй, помоги ты мне, бога ради» –
Иуда кричит, в глаза смоляные глядя.
Пепел кружится в небе, журчит вода.
В пламени медленно тают осколки льда.
* * * (2009)
Деревенская улица, маленький дом с огородом.
Иногда так бывает – припомнил и чуть не заплакал.
(Как назло, ничего не стирают прошедшие годы)
Палисадник с пионами. Кошка с котёнком. Собака.
Всё по-детски любимо, всё живо и всё интересно.
Добродушная бабушка, дед терпеливый и строгий.
По ночам за окном – упоительно чёрная бездна.
Только синий фонарь – вдалеке, у железной дороги.
Пироги к Рождеству. А на ёлке – игрушки из ваты.
Космонавт и снегирь, что глядят из-под согнутых веток,
Полюбились до слёз. Всё пропало в две тысячи пятом.
Но не надо об этом.
Серьёзно.
Не надо об этом.
* * * (2007)
Кукла Маша, кукла Даша,
Ты уже не станешь старше.
Спи, хорошая, никто тебя не съест.
Не волнуйся, всё в порядке,
Просто чёрные перчатки
Ищут улицу твою и твой подъезд.
Кукла Света, кукла Ира,
Мы нашли твою квартиру.
Не пугайся и не прячься под кровать.
Кукла Таня, кукла Зина,
Зря на красном пианино
Ты тайком вчера решила поиграть.
Куклы страха, куклы грусти
Никуда тебя не пустят.
Собирайся, я давно уже готов.
Вряд ли ты вернёшься скоро.
Тихо кружит Кукла-Ворон
Над пустынями нездешних городов.
В темноте шипят паяцы,
Куклы-Черви копошатся
В костяных марионетках наших тел.
Кукла-Старость, кукла-Время.
Кукла Ночь придёт за всеми.
До свиданья, дорогая. Burn in hell.
* * * (2008)
Всё-таки безумно хорошо быть мёртвым –
Не плати кредитов, завяжи со спортом;
Не болит желудок, не тревожит печень,
Знай лежи и слушай приторные речи.
Всё-таки безумно хорошо быть рыхлым –
Растворяться плавно, будто вредный выхлоп;
Пусть никто не помнит, не скорбит, не ищет –
Ты питаешь плотью чьи-то корневища.
Всё-таки безумно хорошо быть честным –
Указать себе же собственное место,
Каждый день, как мантру, повторять основу –
Никому_не_нужно_ничего_живого.
* * * (2010)
Не отвлекаясь на мелочи, надо думать о том, что важнее:
Вроде ногти всё время пострижены, зубы целы, карма чиста.
Но всё равно колесо моих бесконечных перерождений
Вряд ли раскрутится за пределы Красавинского моста,
Здесь принято отрубать себе руку для постижения дзена,
Здесь ни одно направление никогда никуда не ведёт,
Здесь вас готовы выслушать исключительно стены,
Здесь дребезжит костяной крошащийся небосвод.
Убранный снег самосвалы сгружают на снежной свалке,
Где снежная мафия держит бесправных снежных рабов.
Любой, кто находится здесь, – в какой-то степени сталкер.
Мне кажется, этот город решительно нездоров.
Его потроха вылеплены из кирпича и картона,
А у меня вообще пустота скрывается под пальто.
И один из нас реципиент, а другой, однозначно, донор,
Хотя я до последнего не смогу понять, кто есть кто.
* * * (2010)
В Перми неподалёку от улицы Малкова есть болото –
Копия самой гнусной трясины, только уменьшенная.
У его берегов на скамейке всё время бухает кто-то,
В основном женщины – скучные, толстые женщины.
У женщин такие же толстые и скучные имена
Клавдия, Люда, как вариант – Зинаида.
Они покупают дешёвого пива, нефтяного вина
Или ещё какого-то пойла отталкивающего вида.
Они здесь общаются, лузгают семечки, делают шашлыки,
Называя мужей козлами, а общих подруг – коровами.
Иногда к ним приходят тощие загорелые мужики
В клетчатых шортах и с пальцами татуированными.
Жизнь людей, которые тут бухают, как правило,
не задалась,
Настолько нереспектабельно это вонючее место.
В болоте, в самой трясине всё время булькает мразь,
Которая современной науке вполне может быть неизвестна.
В общем-то, всё предельно понятно. Но иногда, ночами,
Когда я прохожу вдоль болота, употребив «Ягуара»,
Мне кажется – здесь российский вариант легенды о Нараяме,
И все эти грустные бабы, когда становятся старыми
И когда понимают, что их смертный час всё ближе,
Подходят к болоту, допивают дешёвое пиво,
Заходят в токсичную мутно-зелёную жижу
И, растворяясь, булькают в ней тоскливо.
* * * (2010)
Бабушка приводила в нашу квартиру армии невидимок
И, надеясь, что мы не услышим, тихонько с ними шепталась.
Мы поначалу считали, что в старости это неотвратимо,
И только сейчас понимаем, что причина серьёзней,
чем старость.
Ещё до начала строительства первых подземных аэропортов,
Ещё до того, как в Сколково создали уловитель тонких материй,
Она наблюдала, как рядом кипит и дышит пространство мёртвых,
Говорила с ними и слушала всё, что они рассказать хотели.
Сейчас-то все знают, что среди нас мёртвым давно
нет места,
С тех пор как в астральной бойне
в две тысячи тридцать шестом
Специально обученный звёздный ОМОН
для зачистки мембран небесных
Уложил бедолаг из лазерных пушек, осенённых
святым крестом.
Тогда я не верил её болтовне, а теперь до сих пор жалею
Всё, что можно представить – реально. До того как тот мир замолчал,
Умершая кошка и правда любила лежать
на бабушкиных коленях,
А мой дед для своей несчастной вдовы читал стихи
по ночам.
* * * (2010)
– Боже, ответь, это раб твой Иона, если помнишь такого.
Вокруг меня только рыбные потроха, мерзость и нечистоты.
Я три дня и три ночи молился тебе во чреве китовом,
А теперь никак не могу понять, где промахнулся в расчётах.
Исходя из расчётов, я давно уже должен был быть на суше,
И не понимаю, почему этот кит меня до сих пор таскает.
– Алё! Иона, приём, это Бог. Слушаешь? Замечательно, слушай;
У нас тут возник ряд проблем. Ситуация, вкратце, такая:
Если б всё шло по плану, мы уже больше суток могли бы
Проповедовать ассирийцам доброту, любовь и терпимость,
Но кита твоего вчера поглотила более крупная рыба,
И представь, про неё в наших планах ни слова не говорилось.
Родной, пожалуйста, не кричи, я знаю, что ты измучен.
Да, я прокололся. «Свобода воли» стоит на таких проколах.
К тому же, подводный мир Средиземного моря ещё изучен
Не до конца. Но я-то при чём здесь? Я Бог, а не ихтиолог.
Ладно, чувак, скажу по секрету: мы тут провели работу,
И нам от этой тенденции с рыбами стало довольно жутко.
У нас вот вселенная, расширяясь, на днях наткнулась на что-то
И... в общем, наши спецы полагают, что это стенки желудка.
* * * (2011)
Есть много хорошего в том, что рыбам бог приказал молчать.
При этом одна деталь выдает хитрые планы бога.
Это рыбьи глаза – в их взглядах застывших чувствуется печать
Чего-то такого, что нельзя разглашать ни под каким предлогом.
Только одной, самой главной рыбе подвластны любые слова.
Если однажды ты встретишься с ней (а ты точно встретишься с ней),
Она, обнажив свои страшные зубы, проглотит тебя сперва,
А потом ты узнаешь великую тайну о её беспокойном сне.
Этот сон заставляет тебя поверить, что ты до сих пор живой.
В нём есть место тебе и сотням других более крупных рыбин,
Да и главная рыба зациклена в вечность, она снится себе самой,
И Основа Всего заключается в том, что этот круг неразрывен.
Снится ей даже та девушка (вот опять подумал о ней, и сердце как будто замерло),
Хрупкая, бледная, в свитере грубой вязки, с высоким воротником,
Ты тогда ещё, помнишь, подходишь такой, встречаешься с ней глазами,
И ваш новый, прекрасный и яростный мир нарастает, как снежный ком.
В нём появляются счастье, сомнение,
бешенство, нежность,
ревность, надежда, страх;
К нему подключаются новые судьбы,
факты, картины,
миры, явления, люди...
Впрочем, никто ведь не любит рассказы о чужих несбывшихся снах.
Так что давай забудем о вас.
Забудем о ней
И о тебе забудем.
* * * (2011)
Темнота боится людей, поэтому появляется только ночью,
Да и то избегает разного рода иллюминаций,
Но всё равно даже в ярких огнях присутствует как бы заочно,
И это уже само по себе заставляет её опасаться.
Темнота любого из нас уделает на раз-два.
С её родословной я, признаться, не очень знаком,
Но, вроде, её занесло из туманности «Конская голова»,
И она расцвела на Земле плотоядным чудовищным сорняком.
С тех пор Вечный Свет, как бы это помягче сказать, померк,
Так что ангелы, если и забредают к нам – от ужаса прячут лица.
Примерно в то время у нас как раз начинался каменный век,
Который (учёные врут, конечно) до сих пор ещё длится.
Темнота – вроде вируса, и каждый с рожденья больной;
Излечиться вполне реально, есть даже пара методик.
Например, если стать частицей и одновременно волной,
То тогда темнота проходит. И всё проходит.
* * * (2010)
Детство. Раннее утро субботы. Станция Пермь Вторая.
Дверь с надписью «не прислоняться», открываясь, натужно стонет.
Старухи, спешащие к дачным участкам, словно в ворота рая,
Лезут в тамбур, боясь не найти свободного места в вагоне.
Старухи, все, как одна, в потёртых спортивных костюмах.
Сжимают коробки с цветочной рассадой в объятьях сухих,
На них висят скорбные связки разнообразных сумок,
А на хилых плечах, словно коконы, болтаются рюкзаки.
Под влиянием этих пугающих женщин с полуистлевшей кожей
Моя инфернальная космогония сложилась примерно так:
Если в круге девятом, как известно, грешники заморожены,
То в десятом старуха, на дачу стремясь, сажает их в свой рюкзак.
Я тогда знать не знал, кто такой Данте, но мне, ещё шестилетнему,
Ужасно тоскливым и мрачным казалось нутро старушачьей ноши
Я думал о том, кто сидит в рюкзаке, и чтобы хоть как-то согреть его
Напевал про себя всевозможные детские песни о чём-то хорошем.
Мне казалось, такая крупная армия старых и неинтересных
Наверняка объединена каким-то дьявольским делом,
Я боялся, что в их рюкзаках мне тоже найдётся место,
Но тележки скрипели, стучали в тамбуре двери, время летело.
Ту реальность, что была в детстве, тихонько сменяла другая,
А старухи всё так же снуют с тележками, чем-то нагруженными,
Всё так же в вагонах давят друг друга и матом друг друга ругают,
Словно внутри кто-то ждёт их сильнее, чем ждал бы снаружи.
Однажды я понял – ну вот, теперь всё. Что-то перегорело,
А может, за этими страхами ничего и не было никогда,
Но сейчас-то я знаю, что в их рюкзаках
Лишь вонь мешковины прелой.
Дряблые клубни картофеля.
Пустоты световые года.
* * * (2009)
На лесозаготовительном поприще трудится Александр Петров.
Смена фиговая. Раздражён. Напилил недостаточно дров.
Ещё этот ангел унылый читает нотации из-за плеча,
Крыльями хлопая. Мерзкий и въедливый, словно первый весенний гром кошачья моча.
«Ты – заурядное быдло, а из-за тебя меня премии квартальной лишат.
Ладно, другим не обидно – у них Дроботенко, Шурман, Махмуд Ахмади Нежад.
А я в окрестностях Углеуральска вожусь непонятно с кем.
Зачем ты вчера прораба избил? Ты что, охренел совсем?
Зачем ты свинтил в сельпо четырнадцать банок консервированной кеты?
У Фраермана в теплицах кто стёкла все выбил? Не ты?
Чёртов антисемит, будь проклят тот день, когда я подписал договор,
По которому грязную душу твою на плечах своих ангельских пёр
Сорок шесть лет. И все эти годы от тебя никакой благода...
Чтоооо? Повтори, что сказал. Куда мне идти? Так вот, да?!
Ладно, давай. Протяни без меня хоть пару секунд, идиот!»
Ангел вытаскивает из рукава договор. Разворачивает и рвёт.
ВНЕЗАПНО КРОВЬ МОЗГИ РАСЧЛЕНЁНКА ПЕТРОВУ СРЕЗАЕТ ГОЛОВУ СЛЕТЕВШАЯ ЦЕПНАЯ ПИЛА!
Ангел вздыхает.
Квартальная премия уплыла.
