2
         
сальников рыжий кондрашов дозморов бурашников дрожащих кадикова
казарин аргутина исаченко киселева колобянин никулина нохрин
решетов санников туренко ягодинцева застырец тягунов ильенков

АНТОЛОГИЯ

СОВРЕМЕННОЙ УРАЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ
 
3 ТОМ (2004-2011 гг.)
    ИЗДАТЕЛЬСТВО «Десять тысяч слов»  
  ЧЕЛЯБИНСК, 2011 г.  
     
   
   
         
   
   
 

СЕРГЕЙ ИВКИН

 

Двор

Тяжёлый воздух в тени втяни.
Рос тополь. Топали королями
в четыре года. Но Парка нить
тянула дальше, а двор корнями
вцепился в нас. Разорвал нас на
две половинки: на тех и этих.
Как рядом с нами легла война –
я не заметил.

Сошёл на шёпот. Тихи стихи.
Всё дальше кодла, всё ближе – кода:
сынки родительские, бесхи-
страстные ёрники, антиподы.
Какого (ч)уда нам было на...
Неправ: какой ...
нам тогда желалось...
...когда всем телом к тебе страна
прижалась?..

Послала на?.. Хорошо пошёл,
хватая ветер блестящим клювом.
А я у прошлого взял расчёт...
Проснулся утром – и передумал.

Бегу вдоль парка... Дворы снесли,
а Парка тянет и тянет пряжу...
Где ты теперь, китайчонок Ли?
Ответ не важен.

Полина

(закурив) не менялась с восьми
фотографии те же, но груди
набухают (работаешь в СМИ,
т. е. ешь в забегаловках) любишь
побрутальней прикиды, есть нюх
на стишки: Бутербродский твой – гуру
(я пью кофе, глотаю херню
и не лезу под юбку) вот дура
мужики либо заняты, ли-
бо найти поэтеску и в хомы:
вместе слушать Сурганову и
трахать всех, с кем пока что знакомы
(сигарета потушена) я
рисовать обязательно голой
обещаю тебя, мы – друзья
(неожиданной нежности школа)

ты меня отгрызёшь от жены
или лично верёвку намылишь
(то, чего мы с тобой лишены,
называется совестью)
ФИНИШ:
что ни слово, то манифест,
интерес к перемене мест,
два поэта (а это инцест)
Бог не выдаст. Семья не съест.

Возвращение

Пока меня не отдали под Суд
за время, разбазаренное на ме-
лочёвку, я приеду в дом к отцу,
увидеть неутраченное нами,
наговориться, души отворить.
Засуетится мать на нищей кухне
и будет что-то вкусное варить,
и до утра светильник не потухнет.

Застелют в главной комнате кровать,
воды согреют – ноги вымыть, станут
журнальный столик спешно собирать,
лить с горкою настойку по стаканам.
Не будет ни расспросов, ни мольбы –
на свежее бельё откинусь навзничь.
и буду думать: «чтобы так любить,
здесь все живут, как в ожиданье казни».

Я буду слушать шум на кухне, и
как в коридоре обувь чистят влажной
рубашкой бывшей. Термином «свои»
не объяснить: зачем с утра так важно
гостинцев липких напихать в рюкзак
для будущей невестки и, прощаясь,
в глаза и в лоб меня облобызать
с извечно-русской просьбой: «Приезжай, а?»

Отец стоит и руку жмёт. Он вновь
на свой престол продавленный садится.
И яркий свет, избыточный, дневной,
в иконы превращает наши лица.

* * *
да я выжил вот в этой культуре
журавлиной почти что на треть
перепало на собственной шкуре
в невозможное небо смотреть
(это тёмное небо отвесно)

ты приходишь в себя от тычка
в электричке становится тесно
тчк тчк тчк

 

ДОРОГОЙОГОРОД

Штыковою лопатою я нарезаю планету,
останавливаясь на некоторых вещах.
Мой железный язык переворачивает монету:
здравствуй, угольный реверс, – шафрановый аверс, прощай.

Вот такая здесь вечная почвенность, брат Чаадаев:
паутина корней, рубероид, проводка, капрон.
Провокатор заткнётся, филолог нас не угадает,
ожидаемый поезд придёт на соседний перрон.

Дождевые поэты доверчивей кошек персидских:
сами ластятся к пальцам, сошедшим в их темя с небес;
в троеперстье легли, будто Родина перекреститься
инстинктивно решила, утратив железный навес.

Передай Чехонте: его выкорчеванный крыжовник
каждым щупальцем вверх о прогнившей культуре ревёт.
Всех приемлет компост. Не смотри на меня напряжённо:
никуда не исчезла Россия твоя, патриот.

Перекопка, посадка, прополка, поливка, селитра
и другие добавки к естественной нашей среде, –
вот и все наши письма, и песни, продажи, поллитры,
гениальные вирши, измены т.д. и себе.

Для кого этот сад? Чечевицу духовной свободы
мы способны взрастить на любом континенте. Копай
злую землю уральскую, лей в её трещины воды,
те, в которых утоп (если верить легендам) Чапай.

* * *
Страна столов и стульев. Занавески
на театральных рамах мимо стен.
Четырнадцатилетняя невеста –
не лучший, если честно, ассистент.
Парк импрессионистов. Небо Мунка.
Работа, убегающая в лес.
Из кабака через дорогу – «Мурка»,
все маты перекрывшая окрест.
Вписавшийся в «тойоту» «запорожец»
лежит, колёса к небу вознеся.
И девушка уходит без серёжек,
горящая на фоне лета вся.
Пока ещё дворы теплы ночами,
здесь каждый алкоголик – сирота.

И я на телефон не отвечаю,
поскольку пламя рвётся изо рта.

 

Георгий Иванов

каждый шаг отмечая потерей
плешеед ебанько нёбоскрёб
зарешёченный веник артерий
жрёт ворованный воздух взахлёб

жрёт по жажде и платит по вере
у колючей неправды в дому
где стоит очевидцем в партере
на волошинском месте в Крыму

в небеса обращаясь с Николой
на своём гопоязе вась-вась
резидент поэтической школы
задыхается словно карась

обнажённая родина снится
где седой бородой Гумилёв
и финальная жизни страница
собутыльниц полунощный рёв

* * *
над городом плывут левиафаны
на нитях остановлены машины
слепой ребёнок ножницами шарит
ему пообещали элефанта
она пообещала быть инфантой
она пообещала среди женщин
пинать ногою и лететь нагою

над городом плывут аэростаты
и овцы объедают пальцы статуй

* * *
перепелиное дерево, где на спилах
лёд проступает; небо в седых дельфинах;

пепельный город в белом окне пустого
(до горизонта почвы и пепла) слова;

белка, берущая с прошлой моей ладони
ягоды, спёкшиеся в бидоне;

окоченевшие пальцы на бережной флейте;
шесть одинаковых цифр
в счастливом билете...
всё остальное забудется. извините.
белое-белое солнце стоит в зените.
Памяти Дмитрия Кондрашова

Небеса корабельные в самом топтыжьем углу.
Горизонт растворяется в белой эмалевой кружке.
Записал «жи-вы-все» под диктовку ветвей по стеклу.
Нужно ждать и любить, а скорбеть и бояться – не нужно.

Посмотри, в опечатках следов отражается свет –
здесь от сопок Манчжурии и до островов Соловецких
бесноватые камни привсплыли в таёжной траве,
словно гиппопотамы стянулись погреться.

Небеса колыбельные в каждом проёме двери.
Поднимая ресницы, как флагман сигнальные флаги,
говори, говори, говори, говори, говори
миру, Риму, тому, кто глядит из-под белой бумаги.

Касли
К.
Квадрат железа, тронутый травой.
Скамейка, что стояла здесь четыре
столетия. Усатый домовой
из веток перевязанных. В сортире
автовокзала чище, чем у стен.
А храм закрыт, поскольку – огороды.
Рай должен быть подробен: то есть те,
кто здесь живут, не чувствуют свободы.

(Бывает, боль подкатит к голове,
и вспоминаешь что-нибудь другое,
когда гроза глядит, как человек,
в твоё смешное крошечное горе)

вот пальцы, горьковатые на вкус,
вот серьги из китайского металла,
вот параллелепипед русских скул –
святая алкогольная усталость, –
вот совесть, приходящая, как мышь,
к лежащим на разложенном диване.

Шумящий вдоль автобуса камыш...
Угрюмые посёлки без названий...

Тридцатилетие

1
твари дрожащие скорпионы
в банке кишащие серапионы
пятой заварки планктон ЖЖ,
те кто не тратятся на верже

да неужель я один из этих
мало признать — я за них в ответе
общей порукой повязан круг
жаждой набить что я тоже крут

(жги, поколение клавиатуры!
что-то останется литературой
может и Бредбери станет вещ
каждый последнюю помнит вещь)
что расскажу я в ночи на память
на остановке где курит падаль
ангелу прячущему крыла —
сплетню с прозекторского стола?

стыдно и страшно входить в потоки
ленты друзей но привычка только
бы одержимостью ролевой
в дырку квадратную головой

2
не объяснить ничего – повредилось дышло,
пара гнедых вырывается из поводьев.
да, я хотел быть писателем, но не вышло:
крепок в коленях, да психика хороводит.

3
выйдет рассветный мужик, закурит,
кролики, алкоголики, куры,
собственный огород над рекой,
воля (по Пушкину) и покой.

(по Достоевскому) я на съёмной
внешне живущий вдвоём, но
трезвым Ставрогиным среди псов,
душу на гвозди и на засов.

братья безумные, сёстры мило-
сердия сердятся: я без мыла
через игольное наперёд,
где мой Господь меня изблюёт.

Четыре
Екатерине Симоновой
1
она говорит ему: У тебя шесть валентностей – у меня только три.
Да и то, как правило, две пусты.
Валентин-Валентин, что у тебя внутри?
Снова мне всё самой? Наводить мосты,
проносить свою задницу мимо твоих витрин,
мимо салонов искусственной красоты,
мастурбировать перед зеркалом – эка мы хороши!
Ты приходишь и становишься за плечом,
говоришь мне на ухо (нежно): «Оба теперь левши.
Мы похожи, зая». Напеваешь какую-то ерунду, ни о чём:
«У моей души ... завелись золотые вши».
Разбиваю тебе голову кирпичом.

2
она говорит ему: Каталог IKEA пришёл вчера.
В пятницу – сад, в понедельник тебе в институт.
Посиди со мной рядом, тут.
До чего у нас с тобой скучные вечера.
А ты знаешь, я записалась в хор.
Мне сказали: у меня приличное «фа».
Кто там на проводе? Снова твоя Уфа?
Выключи этот долбаный телефон.

3
она говорит ему: Постучались с той стороны стекла.
Думала – в окно, а он – в зеркале. И машет рукой.
В чёрном весь. Голова бела.
Спрашивает: «Знаешь, кто я такой?»
«Я – говорит, – команданте Че.
Пришёл за твоим дезертиром».
А я перед ним фактически обнажена.
Давай поменяем квартиру.
Хорошо, что я тебе – не жена.

4
он отвечает: Ны мои, ны,
за тридцать лет четыре недожены.
Все вы мною обожествлены.
До туалета добираешься практически на нуле –
Шиле Эгон, натурально сошедший с реле,
кровью из носа рисую каракули на стекле.
Не говорите все сразу: и так в голове байда.
Каждое утро бреюсь, но прорастает синяя борода.

Хорошо, что разные города.

Ответ чибису

раздвинув обожжённые края
прозренье продирается наружу
что крылья белой бабочки разъяв
двустворчатость жемчужницы нарушив

от зренья и презренья отделив
себя, противопо... или заставив
надкусывает солнечный налив
густую крону дерева листает

а впереди по-прежнему темно
а нам не страшно: ибо знаем чьи мы
всё получилось как бы так само
и даже черенки кровоточивы

Письма из Вавилона

1
Ты замечала? хронометры в доме спешат.
Я протираю на полках стеклянных мышат
и нахожу твои баночки, тюбики, спреи.
47 раз я сегодня смотрел на закат.
Фазы луны за окном поменяли скорее.

2
Дом без тебя, словно книга без первых страниц:
нет жалюзи, заводные машинки мокриц,
чистых рубашек висит, не разобран, конструктор,
в туесе с надписью «Мёд» отсырел рафинад
и на столе дозревают квадратные фрукты.

3
Я по ночам слышу пение с кухни, когда
я остаюсь в одиночестве. Выйдешь: вода
точит ножи (метроном подростковой обиды).
Из недосказанных фраз я сложил реферат:
твой Гераклит убедил моего Парменида.

4
В день, когда мы заказали в «узбечке» долму,
я произнёс, отложив кулинарный талмуд:
я бы хотел этой жизни остаток с тобою...
Не возвели на одном языке зиккурат
(впрочем, название можно поставить любое).

5
Как ни крути – моя жизнь превращается в шар.
Ты береги себя там, дорогая Иштар,
в лязге и дрязгах газонокосилки оркестра.
Да сохранят твою музыку Тигр и Евфрат –
на берегах для неё не оставили места.

* * *
Т.К.
1
вечерний макияж: замазать атавизмы
здесь щупальца у рта, здесь жабры вдоль спины
таким как ты и я хватает оптимизма
хватает нервов ждать крушения стены

срезать шипы, щитки и запасные пальцы
(всё отрастает за четырнадцать часов)
чтоб только не шептать очкарику не пялься
на левый мой висок на правый мой висок

2
когда придёт вода или поглотит магма
мы даже под землёй попробуем дышать
нас обучали ждать пока не скажет ангел
что может выходить на белый свет душа

не понимая ни единого закона
готовиться начать единственный полёт
авось посмотрит Бог с высокого балкона
авось и нас в ладонь из воздуха возьмёт

я так люблю тебя – ты мне меня дороже
я принесу кусок – не выходи туда
не надо, не меняй оттенка этой кожи
ещё огонь грядёт ещё придёт вода

* * *
Евгении Извариной

Жизнь по стеклу скользила уголком –
всё оттиралось, ладилось и пелось.
Так почему сложилось так легко
всё то, чего взаправду не хотелось?

Захлёбываясь в муторной игре,
я грезил, что окликнут с поднебесья
в тот самый миг, когда перегореть
решат мои мальчишеские бесы.
Но форточка на третьем этаже
не открывалась и домой не ждали...
Так и остались жить на гараже
рассохшиеся детские сандалии.

Так и остались жить в чужом быту
мои зонты, компьютеры, посуда...
И я стою с монетою во рту:
и тут нельзя – и некуда отсюда.
* * *
Вот дерево. 109 раз. И дым.
Вот облако. Вода. Вода. Вода.
На самом деле не было беды.
У нас её не будет никогда.

Вот наши двери. Сорваны с петель.
Вот эхом отдаётся каждый шаг.
Мы сочиняем воздух. И теперь
еженедельно учимся дышать.

Имена
В библиотеку имени меня... Роман Тягунов

Мы всем деревьям дали имена.
Шурша листвою в сумерках с работы,
мы говорили с каждым: «Вот те на!
а мы и не узнали сразу, кто ты».

Не Дантовская выставка искусств,
а души выходили из тумана.
Взъерошенный весёлый тощий куст
мы окрестили именем Романа.
Ему махали: «Здравствуй, Тягунов»
(его кора была почти горячей
и дольше всех зелёное руно
на нём держалось на углу со Стачек).

Там были и Блаженный, и Парнок,
обэриуты между гаражами,
горел на Бродском золотой венок,
К.Р. и Блок друг другу руки жали.
Глазков стоял, невзрачен и сутул
(секретный часовой Поэтограда),
и Решетов ладони протянул
над детским садом.

Клён Мандельштам пёр сквозь кирпич стены,
Ахматова глядела на витрину...
Но не было рябин и бузины,
чтобы одну из них назвать Марина.

Немые собеседники в снегу,
и не осталось никаких эмоций,

но вот уже два года не могу
идти пешком к метро по Краснофлотцев.

* * *
Стекающая сверху нагота.
Резиновое зеркало испуга.
Тот самый выход за пределы круга.
Тот самый выдох за пределы рта.

Другой жёлтый ангел

Открываю глаза: ни шатров, ни тебе огней.
Зырят двое патрульных сверху: «Давай, вали».

Мне вчера обещали море на тридцать дней.
Все, понятно, в доску (считай) свои.
Хохотала Маша – бубенчики на башке:
«Оберон, танцуй для нас, Оберон!»
Мы трясли достоинствами в кружке,
и на нас смотрели со всех сторон.

Из трясин Йюггота разумный гриб,
а не жёлтый ангел сошёл сюда.
Для чего мне нужен весь этот трип,
для чего всё делается, когда
я стою один на пустом шоссе
со своим убожеством визави...

Отдалённый голос прошелестел:
«Для любви, мой маленький, для любви».

* * *
(из серии восьмистиший «Провинция»)

Тута своя мифология, басни, сны...
Вот и развешаны шторы моих миров.
Те, что сознанию (вроде бы) не страшны –
те недостойны слов.

Ну, под изнанку потянешься подсмотреть,
что за рыбёшка забьётся в твоей горсти.
Вместо такого знакомого слова «смерть»
сам не припомню кому написал:
«Прости».

 

 

Ивкин Сергей Валерьевич родился в 1979 г. в Екатеринбурге. Окончил Российский государственный профессионально-педагогический университет по специальности «преподаватель декоративно-прикладного искусства». Работает в сфере дизайна сувениров и народных промыслов. Иллюстрирует книги. С 1999 по 2009 гг. вёл фестиваль авторской песни «Свезар» (Екатеринбург), участвовал в проектах «Игра в борхес», «Формуляр» и «Клуб одиноких мозгов Франсуа Дюпона». С декабря 2007 г. – координатор независимого клуба «ЛебядкинЪ» (литературный семинар Андрея Санникова). Публиковался в журналах и альманахах России и за рубежом. Лауреат фестивалей «Пилигрим» (Пермь, 2003), «Новый Транзит» (Кыштым, 2006), «Глубина» (Челябинск, 2007), «Илья-премия» (Москва, 2007) и «Ad Libitum» (Пермь, 2008). Автор поэтических книг и сборников «Пересечение собачьего парка» (Н.Тагил, 2007), «Конец оценок» (Екатеринбург, 2008), «Воробьиные боги» (Челябинск, 2009). Живёт в Екатеринбурге.







Евгений Степанов (Москва) о стихах С.Ивкина:

Если предмет поэтики (как науки) – это литературный приём, то предмет поэзии – язык (во всех его формах и вариациях). Язык (лексикон), собственно, и определяет, к какому времени относится поэт. Можно жить в ХХI веке, а быть стихотворцем прошлого тысячелетия (примеров, увы, стишком много), а можно – как Пушкин, Хлебников, Кручёных – перепрыгивать через века, точно через ступеньки.
Поэт работает, как завод по переработке языка непоэтического в язык поэтический, и в хороших руках любой материал идёт в дело.
В конце ХХ –начале ХХI века русская уральская школа поэзии дала множество ярких имен: Юрий Беликов и Владислав Дрожащих, Виталий Кальпиди и Андрей Санников, Александр Петрушкин и Елена Оболикшта, Марина Чешева и Янис Грантс, и многие другие, которые уже сейчас составляют гордость русской изящной словесности.
Трагической нотой прозвучала лира ушедшего из жизни Бориса Рыжего (1974–2001).
Особое место в уральской плеяде поэтов занимает тридцатидвухлетний екатеринбуржец Сергей Ивкин, который – во многом – стал олицетворением своего поэтического поколения. Это поколение людей, которым к началу Перестройки было не больше 10-12 лет. К моменту своего взросления, вступления в юность они уже могли читать любые книги, пользоваться культурным бэграундом России и зарубежных стран. Те классические произведения Серебряного века, итальянского, русского футуризма, французского сюрреализма, что предыдущим российским поколениям приходилось переписывать от руки, множить на печатных машинках и читать в списках, поколение детей Перестройки смогло спокойно купить в книжных магазинах, осмыслить в полной мере и вовремя. Это поколение образованных, начитанных поэтов, хорошо знающих что и как было сделано в поэзии до них и поэтому не изобретающих литературный велосипед. Они аккумулируют культуру, собирают её и не делают даже попыток совершить верификационные революции. Отсюда – и стиль. Сдержанный, спокойный, без крайностей. Традиционный.
Сергей Ивкин – поэт силлабо-тонической школы, он не опубликовал в толстых журналах ни одного верлибра, ни одного палиндрома, ни одной заумной строчки, ни одного удетерона. Ему хорошо, комфортно в традиции. Излюбленные размеры – ямб и хорей, никакой обсценной лексики, привычная (как правило) пунктуация, выдержанный (без футуристической сдвигологии) синтаксис. Поэт пост-революционного катарсиса. Но, вместе с тем, Ивкин обогащает свою просодию за счёт всех возможностей языка, не чураясь языка улицы, просторечных слов, книжного дискурса. Литературная речь в его поэзии соседствует с офисным сленгом, современными жаргонизмами, аббревиатурами. «Barbie», порносайты, спамер, аукцион Sotheby, карточки оплаты «Мегафона», вписавшийся в «тойоту» «запорожец», ЖЖ, спреи, байда, СМИ… мелькают в его стихах, как некий гопояз (неологизм Ивкина?).
И на этом пестром и привычном фоне – в стихах! – Блок, Мандельштам, Парнок, Георгий Иванов как символы высокой культуры. И – первый поцелуй, Беседа о Боге… То есть разговоры о главном – о душе, о любви, о жизни и смерти.
Характерно для Ивкина стихотворение «Имена»:
Мы всем деревьям дали имена.
Шурша листвою в сумерках с работы... (см. стр. 106)
Поэт даёт читателю (прежде всего, самому себе) новую модель поведения, как жить в мире, любить и говорить о Боге, восхищаться поэзией классиков и современников, когда страна тотально коммерциализирована, когда белое выдают за чёрное, а чёрное за белое.
Поэзия – это не только язык и разговор о человеке. Поэзия – это технологии, постоянно совершенствующиеся технологии. Амплитуда поэтических приёмов Ивкина велика. Здесь и анжамбман, и богатый, разнообразный рифменный корпус, и собственно образно-метафорическая система. Здесь всё в меру, столько, сколько нужно. И вот эта широкая амплитуда приёмов, умелое их использование на фоне общего падения культуры версификации приобретает черты определенной новации; «талант – единственная новость, которая всегда права».
Вместе с тем, Ивкин – поэт молодой, его поэтический голос ещё полностью не сформировался, версификационная техника изысканная, однако ещё не совершенная. В рамках избранной им поэтики невыигрышно, например, выглядят неточные рифмы типа: кружке – ненужно; на ощупь – проще; поднебесья – бесы и т. п. Эта рифмовка – вне стиля Ивкина.
А в целом высокая культура письма этого незаурядного автора позволяет говорить о том, что главные поэтические открытия у него впереди. И тогда поэта, и нас, его читателей, ждет выход за рамки обозначенных в этих заметках традиций. Сергей Ивкин об этом написал предельно точно:
Стекающая сверху нагота.
Резиновое зеркало испуга.
Тот самый выход за пределы круга.
Тот самый выдох за пределы рта.




ГЛАВНАЯ | 1 ТОМ | 2 ТОМ| 3 ТОМ | СОРОКОУСТ | ВСЯЧИНА| ВИДЕО
Copyright © Антология современной уральской поэзии

 

 

 

 

 

 

 

ыков