Гольденберг Марина Аркадьевна родилась в 1978 в Златоусте. Публиковалась в журнале "Уральская новь". В настоящее время учится в Литературном институте им. А. М. Горького.

* * * (2002)
Мне только кажется, что это я стою.
Я вижу всё, но я себя не вижу,
не видела,
а Песах приближался,
как знак того, что ты идёшь ко мне.
Земля плоска в пасхальную неделю.
Земля хрустит, как горькая маца,
которую невидимые пальцы
ломают на неровные куски.
И было всё в тот день непоправимо:
столовая - священна и стерильна,
квадрат стола, столовые приборы,
вино зевало - томное вино,
бокальчики тянули губы к люстрам
и скатерти чуть-чуть приподнимались
от сквозняка.
Египет выходил
лягушками и первенцами в город
и кровью в небо.
Помнится, шёл снег,
сухой, насквозь.
И были две ладони,
обнявшие ослепшее лицо.

О, дочери израильские, спите
под яблонями белыми своими
и тёплые плоды тяните к небу,
и - боже сохрани - вас пробуждать.

* * * (2002)
Ты немного сбылась,
подарила мне письменный стол и
струну бельевую,
и три полотенца на ней,
кучевых облаков
во сиреневый город
гастроли
(за отёкшим стеклом),
и учебники
серых кровей,
и - на всех плоскостях -
пузырьки,
самолучшим лекарством
(их кряхтением, тиканьем, спешкой)
пестрит тишина,
но, бывает, проступят
из тюля и сумерек:
"...Здравствуй..." -
старшина из его вспоминаний
и чайка-жена...

У подружек по сыну
(ветрянки-войнушки
и детство,
чересчур босоногое) -
хнычут,
в детсад не хотят.
От любови осталось
холодное
мокрое
мёртвое место,
на которое мама
летала забыться в Эйлат.

 
* * * (1999)
Навсегда уезжающих
не люблю
за красные руки
от тюков, сумок, пакетов и ящиков;
за решительные глаза;
за оставленные фотоальбомы,
и неподъёмные воспоминания;
за так и не проданные
на всякий случай квартиры;
за заросших травой
родителей;
за их искреннее
"может, когда-нибудь"...
за то, что они
тоже не знают,
где лучше.

* * * (1999)
Как в первом снеге, постоять в фате,
от каблуков устать, глаза закрыть,
захлопнуть дверь за всеми, дохромать
до поцелуя, с торта съесть цветок
или дугу белковую кольца
и попросить застёжку на спине
расслабить или просто расстегнуть;
шагнуть из платья, поискать халат;
носить посуду к раковине; мыть
и что-нибудь на счастье - расколоть,
и острым поцарапаться слегка,
и сделать вид, что нестерпимо жжёт
зеленка, и стараться не смотреть,
куда тебя уносят на руках;
стесняться лампы, что-то говорить
и прятаться в хрустящей простыне...
Лежать, обнявшись, пальчиком водить
прохладным по горячему плечу
и имена - как с отчеством звучат? -
перебирать, и ссориться уже,
не замечая, что давно светло...

* * * (1998)
Сама не знаю, что пишу...
Пройдёт, как жизнь,
без сна, без смысла.
Мужчина должен быть
ребристым.
И многоЕвным.
Разрешу
играть с собой
и сдамся быстро.
Ничья была -
ничья и есть...
И никому не половина,
и не делюсь
напополам.
Спокойно объясняю сыну,
что папа
редкий был
Адам.

* * * (2001)
Мне жёлтым ноготком грозила свечка,
но что поделать, если я болтлива?!
Я так люблю, что в сером беспредметьи
закрытых глаз -
всё знаю о тебе.
Он тоже знает. Знают парики
на грязно-пенопластовых затылках,
но эти - стопудово - промолчат.
Был год на женихов неурожайный:
то крот, то чёрте-те что, то майский жук,
то (боже, сохрани от этих) эльфы...
И в тихий океан плыла квартира
и комната, в которой я не знала,
как дальше жить,
в которой ты была
Корделией, Кримхильдой и Джульеттой
(печальной героиней "зарубежки",
с пятеркой за Шекспира и Рабле),
когда, обняв колени, тосковала
красивой белокафельной тоской...
Как мне хотелось, чтобы это длилось,
в покое, без фланелевых пелёнок,
чужих детей, работы, суеты
ещё хотя бы сутки...
Засыпай
в дыханьи тёплом будущего лета!
Какие мы начитанные стали,
прописанные в Люберцах на месяц,
просвеченные сказками насквозь.

* * *
Туча-молитва прошла стороной
Слёзы низались, топтали морщины,
губы, перчатки. Усни, о больной
третий глазок, монокль дверной
с хордой трещинки
на мужчине,
стоящем
будто бы без цветка,
с пальцем
в чувствительной точке звонка,
и требующим
одного:
щелчка
замка...
Спи, моя нежность, усни, растворись,
спи, непокорная травка, тянись
к ножкам, к сандаликам,
спи и снись...
весна - зелена - с ума...

* * * (1998)
Одна знакомая
увозит
в Голландию
пионерский галстук,
значки,
школьные почётные грамоты -
позабавить своего Берта.
Да и просто
на память,
чтобы когда-нибудь вечером
хлопотливая,
томная
или просто
расчувствовавшаяся
голландка
вздохнула
о русской прабабке.

* * * (1999)
И сколько б мы ни говорили,
к простым вещам: ты сверху или
ты не придёшь - всегда сводилось
не быть и быть. Я становилась
взрослее. Ящичек в столе
один во всей твоей берлоге,
меня принявший, был ли он?
А за окном клочки летели
этюдов утренних... Поделим
мой бедный ящичек на всех -
на всех, кого я дожидалась
с твоим приходом, и на все
другие ящички. Послушай,
я ухожу. Хотя б до той
двери, которой я не хлопну,
побереги меня, и нас,
и стол, и ящичек, и утро.

* * * (2002)
Лучше уж розы-морозы терпеть,
чем эту измену и девочку эту...
Я в безвольную старость скатилась,
и мне умереть -
как выбраться в гости по слякоти...
Переиграть бы
хоть что-нибудь: лагерь студенческий,
Шварцман Илюша и Юлечка Слуцкер.
В каком городке
какой страны
не любит она его и прощает
какому медведю измены...
А что было делать Илье,
молчащему
с темно-зелёным
самоучителем
испанского,
в моем полудетстве
с мечтами о маленьком сыне,
который дерзил, обижался, капризничал,
из свитеров вырастал...
Я ходила кругами на пару со стрелкой...
Из числа двенадцать опять получалось три
и всё возвращалось:
и вспоминала,
как вежливо Илечка
ждать разрешил и куда-то в Канаду увёз
Юлькино "нет", одиночество,
письма, гитару и книги.

* * * (1998-2000)
У еврейских детей
неизбывное чувство горбинки.
Видишь - лужи обходит,
и тусклый скрипичный футляр
вместо пса лопоухого
возле ноги.
В половинке
окна - полногрудая мама,
а папа не смотрит, устал:
всё работа, работа.
Две слёзки,
две тонких полоски
с детской лапочки-тропки -
сошлись на ключице легко.
Отпускаю себя,
ухожу за дворы, за киоски,
за неровную чёлку
вечернего неба -
мельком
посмотреть,
как смычок
белобрысо чихнёт канифолью,
и холодная - с улицы - скрипка
бочками сверкнёт,
как ребёнок чужой
добредёт к своей маленькой
школе,
постоит у двери
и обратно домой повернёт.

* * * (2000)
Хрустит вода, и город в целлофане.
На улице Ручьёва крайний дом
единственный остался без обёртки.
Его-то я тебе и подарю.
Он днём -
под голубиными шажками,
с зевотою подъездов,
с тюлем в окнах;
а в темноте -
зловещий, заострённый,
царапающий тучам животы.
Ты смотришь вверх -
туда ушла намедни
с блестящего ночного тротуара
царицы S. недевичья обида.
Я отомщу.
Я знаю, что дарю.

* * * (2000)
Медея -
похоже на мёд
и на робкое "где я?".
Скажу Еврипиду,
что больше никто не придёт. -
Застыл междометьем
пластмассовый шахматный ход,
и рослая чёрная пешка
исчезла из вида.
Заботы. Безденежье. Муж
изменяет и пьет.
Медея прощалась и долго
стояла в прихожей.
Медея - на мёд
и на робкое "где я?" - похоже?..
Старик-Еврипид
равнодушно плечами пожмёт.

* * * (2001)
На фантике написано "Весна"
и на календаре. Но снег напорист.
Учу: "плюсквамперфект,
перфект, аорист..."
Штришок от шоколадного пятна -
нет, пятнышка... - испачкала тетрадь.
Тебя целую сладкими губами.
Ну, помоги мне что-нибудь соврать
о нас, учёбе, изморози - маме!
Домашние дела. С кистями шарф
замоченный - ручная анаконда...
Совсем не тянет - в поисках Макондо
вертеть в руках большой пятнистый шар.

* * * (2002)
Боль безысходна. Король сероглаз.
Мужа и трубку оставим в покое.
Жаль королеву - седая доска -
будет теперь и конём, и ладьёю
"Чёрных Полей да Бесцветных Снегов".
Дочку - проснулась: - одолжим в другое
стихотворенье. У "Старых дубов"
видели тело его молодое,
если бы пьяное. Нет на земле
тайны любви. Оставайся сегодня,
муза, приляг на рабочем столе...
Как ты лукава в прозрачном исподнем!

* * * (2002)
Живет моя отрада или нет,
все терема готически безвходны
(а изнутри - безвыходны). Примет
особых так и не было у лета,
но, замерших над каменною Летой,
запомнит август нас троих анфас,
поскольку фотографию не спас.