2
         
сальников рыжий кондрашов дозморов бурашников дрожащих кадикова
казарин аргутина исаченко киселева колобянин никулина нохрин
решетов санников туренко ягодинцева застырец тягунов ильенков

АНТОЛОГИЯ

СОВРЕМЕННОЙ УРАЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ
 
1 ТОМ (1972-1996 гг)
    ИЗДАТЕЛЬСТВО «Фонд ГАЛЕРЕЯ»    
  ЧЕЛЯБИНСК, 1996 г.  
     
   
   
         
   
   
 

ЮРИЙ БЕЛИКОВ

Беликов Юрий Александрович родился в 1958 в Чусовом Пермскрй области, публиковался в журналах «Смена», «Юность» и др. Автор дву книг: «Пульс птицы» (Москва, «Современник», 1988) и «Прости, Леонардо!» (Пермь. 1990). Живет в Перми.

ПАСТУХ (1983)

- Куда?! - пастух орёт всегда.
Вся жизнь его неуловимо
свилась в истошное «куда».
А дальше - непереводимо.

Быки бредут или века -
не разобрать в наплывах дыма.
- Куда?! - одно у пастуха.
Ему на свете всё едино.

Молчат пророки, как года.
Мычат стада неудержимо.
Пастух ответил бы, куда.
Но дальше - непереводимо.

ЗАПАХ ФЛОРЕНЦИИ (1984)

Чусовой - это совы на сучьях сосновых
над часовенкой совести в частых засовах -
вот Флоренция, Данте, моя.
Здесь на чьем-то слуху лишь мои псевдонимы,
те, что местной печатью усердно ценимы,
но писал эту кривду не я.

Ах, великая Пермь, та хотя бы косится,
озирается в скрытой опаске столица,
неотступно мигает Литва,
только град, во котором я вздумал родиться,
на еловой ноге отставной городишко,
чтобы бровью повесть, чёрта с два!

Я уже наглотался пылищи российской
и турецкой глотнул и вдобавок сирийской,
но не горько пылищу глотать,
горше, ежели город, что стал вам родимым,
вашим прахом, доставшимся дальним равнинам,
трубку будет свою набивать.

* * * (1986)
Мне дан проклятый дар, как дырка в атмосфере,
течь в днище корабля, брешь в крепостной стене,
и входит мир ко мне сквозь запертые двери,
и то, что знаю я, не знать бы лучше мне.
Природа так мудра, вручая полузрячей
нам душу, чтобы та износ превозмогла,
и, может, потому свой лик упорно прячет,
чтоб жизнь для нас была несведуще светла?
Но кто нарушил код, дарованный природой,
кто сыворотку ввел иных пространств и лет
в меня - без дозы, той, положенной на коду?
И клином журавлей на мне сошёлся свет!
Нет, это не сродни наитью рудознатца,
что с ивовой лозой отыскивает клад,
не ветка здесь, а куст, уставший осыпаться,
чьи ветви, как одна, трепещут и шумят.

САМОДЕЛЬНАЯ ШКАЛА ВОЗРАСТА (1988)

С тех пор, как я увидел белый свет,
прошло две полных кринки молока.
Вам сколько лет? Вам восемьдесят лет?
А мне исполнилось два запаха цветка.
Я забреду в прошедшее легко.
Опять хозяйка кринку принесёт.
Всё та же глина, то же молоко,
да вкус не тот. И я пойму: не тот

не вкус, а я. И в страшную шкалу
вплету вдобавок сорванный цветок,
что умерщвляет запахом пчелу,
а я тот запах уловить не смог.

И только помнил: он существовал.
А ныне - словно бритвой отсечён.
И ты - я для тебя цветок сорвал -
подскажешь, что фиалкой пахнет он.

* * * (1986)
Слепой ребёнок в кубики играет
и дом из них, не глядя, воздвигает,
и песенку лиловым голоском
выводит беспечально, и не знает,
что зрячий мир над ним уже витает,
пока он воздвигает этот дом.

И песенка слепая не прервётся,
покуда луч сквозь тучу не пробьётся,
не расплывётся сдержанным пятном,
и строить будет дитятко, покуда
стоокое неведомое чудо
дверным его не клюнет косяком.

РОМАНС, ПРЕРЫВАЕМЫЙ КАШЛЕМ (1985)

Что было! Я лез под холодный душ.
Орал: - Простужусь, и меня не возьмут на военные сборы, -
сахар толок и вдыхал - научил твой муж! -
чтоб рентгенолог сказал просветлённо: - Хворый!
Зачем же я лез под холодный душ и вдыхал
сладкую пыль? А чтобы оконным затвором
щёлкнуть, увидев женщину в длинных духах,
и промахнуться, и сдаться ей в плен с позором.
Но сколько я не пытался во имя любви
себя изувечить, так и не изувечил.
А когда я однажды руки забыл твои,
почему-то сразу сгорбились плечи.
И теперь, невозлюбленному, стоит мне
в холод попасть, как меня в жар бросает,
и могучие стёкла в дальнем твоём окне
запоздалый кашель мой сотрясает.

НЕБЫВАЛЫЙ ЗАГУЛ (1981)

У него небывалый загул,
ни с каким не сравнимый загулом.
Он хватает расшатанный стул
и танцует с расшатанным стулом.

Стул расшатанный, стул-вельзевул,
кто с тебя, деревянного спросит,
что хозяин твой страшно сутул?
Сам себе он букеты приносит.

Но, согбенный, он так одержим
каждым новым своим пируэтом,
будто это не стул перед ним,
а прекрасная женщина это!

* * * (1986)
Чтобы флейты, и скрипки, и трубы чужого дивана
не озвучили вдруг дирижёрских капризов любви,
мы на голом полу расстелили с тобой одеяло,
и в сосцы мне вонзились жемчужные осы твои.
И за это я вдел в твои уши протяжные серьги,
и, сливаясь дыханьем со стуком составов ночных,
мы в последний вагон уходящего поезда сели,
чтоб помчал нас, качая, сквозь бездны пространств мировых.
А потом мы лежали на донце бокала с шампанским,
где безвольно катились на солнечный свет пузырьки,
наконец, пробудились и пристально стали шептаться,
и стеклянная дверь нам со смехом сдавила виски.

ЗАПИРАНИЕ ДВЕРЕЙ (1989)

Дверь запираю на волосок
женщины, что на рассвете ушла.
Так лишь проверишь в России замок,
ежели в доме тусовка была.

Плюнь на пальцы - и волос льняной,
гребнем изъятый, к дверям прилепи
сладкой, кощунственной, синей слюной -
лёгкую пломбочку грубой любви.

Ну, так спеши же, застенчивый тать,
фотографировать стол и кровать.
И да спасут нас не зренье и слух -
волосы наших возлюбленных шлюх!

В этой стране, где и страсть на миру,
стоит ли щёлкать щеколдой тройной?
Чёрный, каштановый или золотой -
сколько начешут, на столько запру.
Странный, Россия, ты всё-таки сад.
Снизу посмотришь и видишь в тоске,
как перезрелые двери висят,
чуть ли не каждая - на волоске.

* * * (1992)
Я слово позабыл, что я хотел сказать…
О. Мандельштам

Я слово не забыл, что я хотел сказать.
Я на него забил. И в подъязычьи запер.
Горчащее, запил. А как запил, так запил.
Как запил, так запел. Ах, слово, ты опять?

Ни слова! Ты - не Бог. Ты - Божия облатка.
Он сделал всё, что смог, чтоб не было несладко
нам. Свой оставил знак. И звуком обволок.
Бог - слово. Это так. Но слово-то - не Бог.

И всё же я ищу ту ель и ту запруду,
где воздух подсинён за тридевять недель
истошной и кривой наколкой «… не забуду!»,
и, коль цела вода и не спилили ель,
я жизнь свою продлю.… Что женщина!? Подкова.

Нашёл и потерял. И волю дал словам.
Когда ж потерю ту замкнёт пропажа слова,
юродивого пусть, пугливого, больного….
Там тоже Бога нет. И всё-таки он - там.

ПОЖИНАНИЕ ДАРОВ (1994)

Пять серых персиков ты принесла в больницу.
Я вскрыл их воробьиные бока,
оборотив для матушки в жар-птицу
всяк персик, а наперсницу - в сестрицу,
сестрицу же - в черницу, а черницу -
в чернильницу под нимбом ободка!

Ты не смотри, что здесь из-под кефира
бутылки на веревочках несут
китайскими фонариками. Тут
мочою освещаемый сосуд -
кадило. Их по-дьяконски взмахнут
вослед, когда Венеция сортира
на Страшный суд прибьёт своих приблуд.

Вы не играли в карты с мертвецами,
чтоб окислы тлетворные мерцали,
как перстни переменные, у вас:
то оникс, то нефрит, то хризопраз?

Ступай. Теперь одна у нас забота -
мы ставим на кон с тяжестью шлепка
то Русь, то бабу, то стакан компота.
Коснись меня. Не прикасайся! То-то.
Не подарю тебе я перстенька.

* * * (1994)
Со мною скоро онемеет мать.
Я тоже скоро онемею с небом.
А небо онемеет с кем? Сказать?
Никто не скажет. Стикс впадает в Неман.

Безгласие. Хоть ором полон двор.
А звук, который приближался к Блоку,
на пересылке звёздной кто-то спёр.
И проку нет с печи слезать пророку.
А те, кто взнуздан тягой слуховой,
летят на отзвук трубного регистра.
Там холодно, там олово с лихвой
их олухов вытапливают быстро.

* * * (1995)

Спиваюсь посреди желтеющего леса.
А посреди зелёного - я пробовал - не спиться:
бутыль опустошишь - накопится копытце
с Алёнушкой на дне, глотнёшь и сладко спится -
ни грузной родины, ни собственного веса.

А ежели уже поспела ежевика,
и воздух, пулями прошитый, паутиной
растрескался, и выводок утиный
башку твою вдевает в петлю крика,

и, трижды обойдя в тоске грибные скаты,
где женщина не гребень обронила,
ты ищешь нож, но не найдёшь ножа ты,
чтоб вены вскрыть и высмеять чернила, -

как тут, с остановившейся у горла
отчизною отчаянной, не спиться?
Я пью, чтоб окончательно не сбыться
и покатиться с чёрного угора,

где красные осины бормотухой
захлёбываются, а клёны в ноги
шныряют пламенеющее ухо,
отхваченное в память о Ван Гоге.

Под тем угарным, горестным угором
лежат мои слабейшие, косые
учителя, глядящие с укором,
что на угоре медлю я с кагором:
не за холмом, а под холмом Россия!
Я родину свою не пропиваю -
её давно пропили за угором.
Пью на краю. И нет России с краю.
И под угор я царственно шагаю,
сгущается Россия под которым.

 


ГЛАВНАЯ | 1 ТОМ | 2 ТОМ| 3 ТОМ | СОРОКОУСТ | ВСЯЧИНА| ВИДЕО
Copyright © Антология современной уральской поэзии