ЭДУАРД СМИРНОВ
Смирнов Эдуард Викторович родился в 1939 году во Ржеве, публиковался в журнале «Урал», в коллективном сборнике «Перекличка» (Уфа, 1990), в 1993 в серии «КПП» (из-во «Арабеск») вышла его книга «Грузчик и Роза», живёт в Уфе.
* * * (1990)
Сохрани мою речь навсегда, навсегда.
Я приеду, когда ты устанешь.
Будет в ванной всё капать и капать вода,
Ты откроешь мне дверь и заплачешь.
Я приеду под старость твою, как монах,
Отпустить все грехи и надежды.
И лицо твоё в новых и старых слезах
Прикоснётся к монашьей одежде.
Будут руки твои холодны и теплы,
И морщины расскажут о многом.
И квартиры пустеющей злые углы
Зашевелятся чертополохом.
Мы присядем на кухне, глаза опустив
В наше счастье, в нелепость, в былое,
И романса старинного тихий мотив
Нас оденет во всё голубое.
Будет в ванной всё капать и капать вода,
Всё считать драгоценные миги.
Сохрани мою речь навсегда, навсегда,
Сохрани мою речь, а не книги.
ГРЯЗНЫЙ СНЕГ
Он - как рашпиль в подтёках извёстки,
тяготеет к им скрытой земле -
женозадый российский извозчик,
разомлевший в апрельском тепле.
И ему не нужна мягкотелость.
И от чёрных изорванных групп
потеряв изначальную белость,
он лежит, как обугленный труп.
И зимы окончательных взяток
не берёт, хоть кори, не кори;
и от тяжести сдавленных взглядов
и чернел и червивел внутри.
Но ещё он собой конопатил
узаконенно месиво воль,
но бросали лихие лопаты
эту грязно-сыпучую соль.
И рассыпан по лужам и грязи,
весь поверхностью кочек распят.
Если в нём ещё виделись связи,
то теперь он как дроби распад…
А в апрельской бушующей буче
задыхался свидетелем век;
но не таял, апрелем измучен,
этот грязный залёжанный снег.
* * *
Поднимались из дыма цветы.
Поднималась наверх к нему мама,
приносила бумаги листы
ну и ливерной полкилограмма.
Поднимались из дыма цветы…
Мама тихо стояла у двери
в голубой тишине пустоты.
Было нечем ни плакать, ни верить.
И старушка спускалась к себе,
спотыкаясь, хромая, седея.
А у сына вверху, в пустоте,
холодели цветы, каменея…
БАЗАР
Зима. Декабрь. Ты спишь ещё.
С тепла подушки - в стынущую жуть,
где снег, как ртуть, и где не продохнуть
в себя глоток морозного чистилища.
Плечо плывёт в тропическом тепле,
и окна изнутри, как вход в дендрарий.
А я снаружи - и в моей земле -
тепло для всех на утреннем базаре.
О Одиссей, мой царственный патрон!
Сирены все подобны эскимоскам.
Трезвонит в сон холодный телефон,
но у тебя залиты уши воском.
И мне базар на целых два часа!
Пожар холстов из торга, не из МОСХА!
Какой-то натюрмортный ренессанс
и сочетанья Брейгеля и Босха,
и Рубенса. Зеркальных алебард
рассчитаны сияющие взмахи.
Мерещится безумный леопард
и сжатая пружина росомахи.
Топор взлетит встревоженно в толпе,
и в веер рёбер - остри металла!
Ты спишь в своём тропическом тепле,
ты спишь и спать, наверно, не устала.
Я подожду. Азарт базара прянен!
Поспорим с назидательной судьбой…
Разломится твой сон, как тульский пряник.
В мясных рядах мы встретимся с тобой.
ГАГРЫ-66 (1966)
Кресло синее, дым голубой,
голова в частоколе бутылок,
вот тебя привели на убой,
и сегодня не хватит улыбок…
Это Гагры. И грецкий орех,
не раскусят отважные зубы,
и, как шлейф, отшлифованный грех
тянет книзу усталые губы.
И партнёр красногубо острит,
и от пряности красного перца,
как в костре, обомлевший горит
и язык, и пунктирное сердце.
Всё сольётся ль в немое лицо,
в эту магию позднего Рима?
Но черна борода у кацо,
и светла порнография ритма;
и избитых приёмов комплект,
отягчённую совесть врачуя,
извлекает старик, наш старик-интеллект,
забияку в инстинкте почуяв.
О бродяга, пропойца и мот,
с глазу на глаз с тобою - ни разу…
Зал, как птичник, клюёт и поёт
и гусями забит до отказу.
О - нахлынь! Озаёмная стынь!
О - приправу бы к этому мясу!
О, поднять бы с дырявых простынь
одного моего лоботряса!
А иначе здесь птичник и гам
или я - это тоже приправа?
Но стекает сомненье к ногам,
как отрава.
Рыцарь, бобик, магнат, кавалер,
мы попали сюда, как пропали!
И шампанского длинный фужер,
и зелёный бокал «цинандали»…...
КАРА-ДАГ
Давящие щербатые объёмы,
оцепенев в немом восторге бала,
таращат заржавевшие обоймы,
грозят огнём и горечью напалма.
Луна дрожит на каменном колу,
и профиль Макса тяжек и задумчив.
Какую завтра плоскую скалу,
какой избыток, взбаламутив, вспучит?
Дремучие свирепости изюбрей
под касками рогатыми запрятав,
в угрозах призматических зазубрин -
гремучая громоздскость камнепадов.
Зелёно-тёмная провалов гулких мгла
и чёрных трещин молнии угластые.
Бессильна гласных тонкая игла
в шипящих столкновениях согласных!
В пластинчатых осколков кутерьме
зловещих недр колючее убранство.
В спессованного времени тюрьме
лишённое субстанции пространство.
О пониманье, способами всеми -
непонимаемое - понимай!
Чугунную болванку, т.е. время,
мгновенною ладонью приласкай.
Там, в бурной гриве, недоступен высверк.
И, сумерками засинив тревоги,
склонив главу, космато-тёмный изверг
в прибое моет каменные ноги.
* * *
Эти двое и ёлка в углу.
И ещё одна зеркалу снится.
Эти двое живут на полу,
Вместе с ними зелёная птица.
Шесть оранжевых плоскостей
Замыкает их мир еженочный.
И на каждой следы от когтей
Этой птицы, больной и порочной.
Они кормят её по ночам,
Отрезая друг другу копыта.
Узкий скальпель, подарок врача,
Очищая потом о корыто.
Птица вянет, тескнеет перо.
Ноги любящих двух всё короче…
А на стенах темнее тавро,
И светлее последние ночи.
* * *
Неужели мы стали чужими
и для писем не хватит тепла?
Или кольца жестокой пружины
развели, распрямившись, тела?
За окошком моим снегопады -
кутерьма потрашённых перин.
Снег рождён для того, чтобы падать
(а для этого масса причин).
Белых звёзд кружевное круженье.
Белый воздух с движеньем внутри.
Это - бабочка злая забвенья
над дневною лампадой горит.
Ровный свет заливает пространство.
Снег по горло. А где-то в ночи
нелюбимое мной постоянство,
как забытый ребёнок, кричит…
* * *
Как бог раскаянья…
Раскиданных и длинных
волос с подушки -
тёмный водопад.
Волна, восторг, и спутанный путиной
рыбак о бакен бьётся
невпопад.
Рыбак о бакен - банкою консервной,
заржавленной, запутанной,
в бреду -
по синусоидам синего конвейра,
расхлябанно влекущего беду.
Тот водопад… он сад из пенопласта.
Он мёртв. Застыл.
И ты над ним - как бог.
Как бог раскаянья…
Как запах мятной пасты
от губ твоих,
от рук твоих,
от ног…
НАБРОСОК
Она ведёт
Собаку за собой
Он чёрен
И велик
И зол как людоед
Этот пёс
Идущий с нею рядом
Её телохранитель
Чёрные шпильки
Чёрные чулки
Чёрные очки
И неожиданно белая причёска
И зонт над ней
Как собственное небо
-71 (1988)
чугунная громоздкая в скважинах
надежда
затопляемая временем и сивухой
не покидай
годы твои
краснознамённая в портьерах куртизанка
пробороздили лбы
лопухи там железнопластиковые
качаются
Ах если бы лыжники
Ах если бы лыжники -
Ели булыжники
твои 70
70 оборванных струн на бас на бабе гитаре
которую продал
купил струны лорки и бродского
филонова и меламида
и тогда уже я видел твою тень
в которой лежал
катушка клубок
найти только нить
глаза не блестели
а в ямах зрачков
плескалось проклятие ночи и света
перемешанное с мёртвой водой
с диоксином
попавшие в плен не сверкают очами
пустын глазницы
проткнули кислотные стрелы дождей
а дымный ветер ласкает ограбленные ларьки
нежной рукой онаниста
богиня и лицедейка гортанных звуков
в краснозвёздное сердце твоё
закатилась прохладная лилия
лик алкоголика или архангела
с эспаньолкой а ля ильич
неслыханная надежда на милость твою
угластым коленом
бросает мои слова
к спасительной вражде
Время и дым
Моча едим
вражда между нами немилая рысь
обвязывает дыханьем
смрадным как помойка в июле
где угрюмый нарцисс
загляделся в консервную банку
марксистская роза
рядом с откушенной головой барана
в капище мух и червей
о царица чешуекрылых
гигантские мухи
жужжат над моей головой
которую ласкали прекрасно-фальшивые руки твои
не похожие на другие несчастьем
и счастьем
коротким как новогодняя ёлка
и счастье
как новогодняя ёлка
в конце концов
станет похоже
на скелет большой рыбы
гигантские мухи
с глазами твоей головы
я похож на такого же я
но в другом исполненьи
двое нас было в железной руке у тебя
остальных я не помню
ослепший нарцисс
с побрякушкой консервной
и короткая ёлка ночная
вся в путах и вязах серебряных слёз
и жёстких огней театральных
ты похожа на ёлку на палку
в платье своём похоронно-эстрадном
где вместо верховной звезды
насажена с кровью и грязью
твоя монголоидная голова
с громоздкими скулами
и прекрасно-кривыми глазами
царевна мужских излияний
и владычица звуков фальшивых
в щели моих век
ты проскальзываешь плоской мышкой
и превращаешься там
в огромную красно-голую человечицу
с растопыренными ногами
и живот весь в кровавых ремнях кобурах
и рука как рубин у хирурга
и блещут как звёзды ножи
и сверкает усатый генсек
и как солнце горит генокресло
Там котик за котиком
Медленно ходит
И котик у котика
Нюхает ротик
чтобы узнать кто ты есть
нужно низко упасть
только снизу видна ты
красиво громадная
ибо сверху ты площе воды
и шершавее ветра ночного
я звук твоего голоса
на низкой ноте
на траурной земле 41 года
на ржаной и священной земле одинокого ржева
на пашнях башкирии
подними меня вновь
чтобы ты так не была высока
я сумею упасть
и ты станешь до неба уже
и тогда я тебя никогда не достану
только отдай ненаписанные стихи
я толкнул плечом книгу окна
испытывая прочность плеча и рамы
и полетел с 70 этажа твоего возраста
тяжёлый безрукий
и ты осталась вверху
всё уменьшаяся
пока не превратилась
в блестящую новогоднюю точку
точку без измерений
имя которой поэзия
полёт продолжается
но земля уже так необратимо близка
о святая поэзия
1941?
Белый мальчик
в зелёной траве.
На мизинце зелёный кузнечик.
Белый мальчик
в зелёной траве.
Бабочка перелетает
с цветка на цветок.
Белый мальчик
с бабочкой на голубом зрачке.