ИГОРЬ САХНОВСКИЙ
Сахновский Игорь Фёдорович родился в 1958 в Орске Оренбургской обл., публиковался в альманахе «Истоки», журналах «Урал», «Уральский следопыт» и др. изданиях, автор двух книг: «Лучшие дни» (Москва, 1988) и «Взгляд» (Свердловск, 1988), проживает в Екатеринбурге.
* * * (1984)
Кузнечик дорогой, коль много ты блажен…...
Ломоносов
Зачем ты скачешь вслед за мной
по мокрым косогорам,
кузнечик с длинной головой
в пальтишке краснопёром?
Летишь коленками назад,
неловко суетишься,
как будто что хотел сказать
и опоздать боишься.
Но столько тайны в облаках,
что говорить не стоит…...
Пусть лучше сядет в трёх шагах
и скрипочку настроит.
Всего одна струна на ней,
а слушал бы - годами.
Но эта музыка нужней
его прекрасной даме.
Ах, если б знал я, что нужней
моей прекрасной...… Хватит,
не медли, говори скорей!
Пусть голос душу тратит.
Что, и тебе избыток свой
вынашивать не сладко,
колючий, пыльный, золотой,
пунцовая подкладка?
Вдруг правда жгучая твоя
в скупой степи родимой
вмешалась в шёпот ковыля
и - непереводима?
Но, видно, так она близка,
так на мою похожа,
что вздрагивают облака,
бежит мороз по коже
* * * (1979)
Отец, прощай. Уже в последних двух
шагах до темноты и воли
ты научил меня стыдиться боли.
Когда под спудом выпрямился дух,
беспомощный перед законом тела, -
какая мысль отдать себя хотела?
И вырвалась, и не сумела вслух…...
* * * (1987)
Дождь нам припомнил всё, что мог,
в обиде заспанной спросонок,
и вздрагивает под шумок,
как выплакавшийся ребёнок.
Ведь если жизнь во всём права
и от добра добра не ищут,
чего нам стоит синева
над нашим временным жилищем?
Не оттого, что так редка,
она чужой ещё не стала.
И снова виснут облака.
И жаловаться не пристало.
* * * (1981)
И осень была золотая вполне,
и голос прозрачен. Но, звуку внимая,
моя тишина тосковала по мне,
как серая дудочка глухонемая.
Я всё тебе отдал, но даже во сне
тебе не сказал обо всём, потому как
моя тишина тосковала по мне,
и это была несказанная мука.
Зато мы уже не лукавим с судьбой.
Уже прорываясь к стихии несметной,
душа постепенно становится смертной,
становится жизнью, природой, собой.
* * * (1981)
В окно стучали снежные стрекозы.
Пристав на подоконнике высоком,
встревоженная каменная роза
омыла мне ладонь зелёным соком.
Вся в ожиданье чуда и подвоха,
невзрачная, сама себя теснила…...
А за стеклом, на расстояньи вздоха,
цвёл зимний день, почти необъяснимый.
* * * (1981)
Когда умирает звезда, разрываясь, как сердце,
грохочет и кровоточит над вселенским порезом
железная сила звезды, и (куда же ей деться!)
приходит к Земле, и становится просто железом.
Когда же из этой земли появляемся мы,
шумит наша кровь, надрывая счастливое сердце
солёным прибоем, осколками праха и тьмы
и звёздным железом (куда нам от этого деться!)…...
* * * (1988)
Памяти моего товарища Саши Башлачёва
Ему на перегон хватило сил,
на божий гнев, на скомороший выезд…...
Он колокол за пазухой носил.
А бремя колокольчиков не вынес.
Пока престольный град платил и пил,
смешав с отрыжкой речи о державе,
он в небеса доверчиво ступил.
И небеса его не удержали.
* * * (1989)
Подурневшая на глазах,
тяготилась детьми, как довеском.
Тот землистый одышливый страх
назывался: повестка.
Там кусочек извёстки отбит,
там тайник, где прилипла ириска.
Этот бедный утраченный стыд
назывался: прописка.
Потому ли в глазах горячо,
что на радужке чуждая малость
угнездилась - и как там ещё
эта жизнь называлась?..
* * * (1989)
Вот так и запомню тебя на скамье под сутулым орехом,
на краешке ночи, с ореховой тенью над бровью.
Уж если и погибель и страх надиктованы эхом,
то всё, чем мы можем ответить, зовётся любовью.
Но так и останутся - йодистый запах разлуки
над берегом стылым и польское злое сиротство,
как твёрдая «эл» и прозрачное «вэ», - эти звуки
прилежно обкатаны морем до полного сходства.
Вчерашний молчальник, моим неуютом одетый,
волнам и ветвям говорит со стыдом: «Не взыщите!..»
Он прожил себя и от бешеной нежности этой
отныне свободен. А значит, совсем беззащитен.
ГОРОДСКАЯ ОДА (1989)
Там молочную хмарь нагоняет железный завод
и за вредность дают возле рыжих знамён постоять,
там по встречному плану завод начинает завод;
перед тем, как соврать, говорят: «Не могу умолчать…...»
Там Европа и Азия стынут в обнимке глухой,
монументы в тугих пиджаках там и тут - на посту.
Правда, в Азии можно купить пирожки с требухой,
и туда европейцы в трамвае летят по мосту.
Там Шевченко, сугубый, до дембеля еле дожил:
так и так, мол, «нихто нэ заплаче», настырно твердит.
Там папаша Веденский себя не унизил до лжи,
потому-то майор, бедолага, ночами не спит.
Это всё называется словом, затасканным так,
что его не впускает сознанье, как «Слава труду!», -
этот неописуемый орденоносный бардак,
над которым от нежности дхну - и слов не найду.
Называется так, что невольно имеешь в виду
бред родильной горячки, и пристальный свет Рождества,
и уродливый смак, и породистую нищету -
всё, чем заражена перелётная наша листва.
* * * (1989)
Представь непредсказуемость погоды:
бастует календарь, лютует залежь
подспудная, смещая время года…
Но ты и без меня всё это знаешь.
Представь, что мы - огромное предместье,
что сбор обид в гражданской кутерьме
уже идёт - не в сердце, не в уме,
а где-то в левой области предсмертья.
Когда сосед мой, люмпен-адмирал,
от курева и от бессилья жёлтый,
орёт жене: «Ну я кому сказал?..»,
а та ему, не глядя: «Да пошёл ты!»,
когда всё это обретает степень
родной обыденности, несмотря
на то, что глохнут штормовые степи
и дикой пылью давятся моря, -
(хоть не слухач я и не заклинатель)
мне кажется, я слышу, как растёт,
шевелится и взламывает счёт
какой-то сумасшедший знаменатель.
Ты говоришь: «На следующий год...…»
Попридержи слова свои, приятель.
* * * (1987)
Покорная ореховая прядь,
на сквозняке - бездумно молодая.
Кто любит, тот боится потерять,
пусть даже и ничем не обладая.
Вчера был день закрученный и душный.
Сегодня, надышавшись влаги всласть,
о завитках забыла, развилась
и стала вдруг прямой и непослушной,
и некому со лба её убрать,
и полночь коммунальная пустует…...
Кто любит, тот боится потерять.
От засухи сгорал - на воду дует.
Скажи ему, что изучить пора,
как выглядит старинная игра:
то горячо, то холодно опять,
влажней - прохладней, вспыльчивее - суше.
Он смотрит мимо, затыкает уши -
не знать бы это всё, забыть, заспать!..
Когда невольно потрясает душу
покорная ореховая прядь…...
Теперь пойми, какого он рожна
пытает своенравную погоду:
- Отдай мне одинокую свободу,
которая мне больше не нужна.
* * * (1988)
Ночь загоралась, как крамола,
в упор глядели из-за штор
созвездья грубого помола,
не отвечая ни за что.
При этом свете, в эту смуту
казалось дикостью - включить
в квартире свет, хоть на минуту,
и вынуть из дверей ключи.
Ведь ты смогла - всего две фразы
тому назад - в своей руке,
в запретной нежности, в тоске,
удерживать полнеба разом
от вольности на волоске!
Когда рассеивалась робость,
в прозрачном мареве стыда
раздетая мерцала пропасть -
серебряная темнота…
Спустя сто лет, уже к потерям
прибавив жизнь, мы не поверим,
что можно было прямо тут,
вблизи полуоткрытой двери,
наощупь, на задворках лета,
свести проулок с краем света
на острие небесных смут -
и в этой жизни, в этой, этой!
* * * (1989)
Привычка приручать ночные звуки
подобна укрощению тоски.
Я словно бы живу на виадуке,
а подо мной идут товарняки.
Жизнь бодрствует, пока не опостылит,
пока не улучат последний миг
составы, проходящие навылет
через грудную клетку, напрямик…...
Из одиночества, из чёрных подворотен
враждебности и полумертвых зим -
что буду помнить? Как я был свободен
от страха смерти, как неуязвим.
Изношенная тьма блестит на сгибе,
и я могу всё утро напролёт
глядеть, как сладко спит моя погибель,
полуоткрыв солёный детский рот.
