2
         
сальников рыжий кондрашов дозморов бурашников дрожащих кадикова
казарин аргутина исаченко киселева колобянин никулина нохрин
решетов санников туренко ягодинцева застырец тягунов ильенков

АНТОЛОГИЯ

СОВРЕМЕННОЙ УРАЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ
 
3 ТОМ (2004-2011 гг.)
    ИЗДАТЕЛЬСТВО «Десять тысяч слов»  
  ЧЕЛЯБИНСК, 2011 г.  
     
   
   
         
   
   
 

ВИТАЛИНА ТХОРЖЕВСКАЯ

 

Я (2010)
«Я, я, я! Что за дикое слово!» В. Ходасевич

Есть точка сборки атомов внутри.
Есть зеркала довольная отрыжка.
Всё это называется: «Смотри –
Я, мой скафандр, мой дом, моя сберкнижка».

«Я» – это «да». «Нет» означает «нет».
Меж «да» и «нет» – «palaksch», «палач», «платёже-
Способность: за любовь – любовь, за свет
И воду – свет, вода». (А что же

Ещё?) Я – это свет, любовь, вода.
Кормить червей, а также птиц небесных,
Которые не сеют, это да,
Но падаль пожинают повсеместно.

Я – это точка сборки урожая.
Должна расти большая-пребольшая.

* * * (2007)
Даже в предпоследнем эпилоге
Зарекаться рано от судьбы.
Время грязи. Едут по дороге
Легковые – с музыкой – гробы,
Одурев от вешних вожделений.

Не пред ними ль на виду у всех
Опустился грязи на колени
Полумёртвый прошлогодний снег?

Ах, они твердят, мы все там будем –
И везут безжалостно туда,
Где лежат безжизненные люди,
Съеденные грязью, как вода.

* * * (2009)
Предчувствие поэзии
Переполняет сны
Танцующих на лезвии,
Чьи цели не ясны.
Предчувствие возможности
Поэзии: вот так.
Им до неосторожности
Остался только шаг.

Так спят в зиме озимые,
Заглядывая в мрак
И – «Всё вообразимое –
Осуществимо» – так.

ХОРОШИЙ ДЕНЬ (2010)

В хороший день всё читаешь немного неправильно:
Монументальное фото
Ментальные платежи
(или наоборот)
Над городом прыщут весенние
аРАмортизаторы
Словно хитрое солнце подкралось с весёлою кисточкой
И подправило глупые буковки в правильный смысл.

Две бабульки на лавочке сели в платочках и с палочками
Торговать букинистикой – ровно малиной-кружовником,
И одна углубилась прилежно (о оптимизация! –
Чтобы время напрасно не тикало) в чтение.

Чудный день!

Над рестораном реклама – «Ужин во дворце».
Читаю, естественно, «Ужин во дворе»
И тотчас представляю, как важные, толстые чучела
Выгребают во дворик со своею жратвой и бутылками.
Инвалид на баяне играет про светлое прошлое,
И текут по девичьим щекам, размывая косметику,
Запоздалые слёзы печали и типа катарсиса.
Рядом бегают дети, их кормят конфетами, колою.
Там подходят какие-то юные панки с гитарою
И лабают из Летова. Плачут прозревшие чучела
И поят всех шампанским, и просят ещё про «пластмассовый
Мир победил»…
Подгребает старушка-синявочка
(это – автопортрет), говорит: «эх, плесните мне беленькой!»
А когда наливают, тихонько садится на лавочку
И читает, допустим, Пессоа в переводе Гелескула.
Зажигаются звёзды над всей непутёвой планетою,
Возникают слова: «Наконец-то, земляне, всё правильно».

Вот такая верлибрщина, вот такое вот бытописательство.
Но – плевать!
Потому что хороший день стоит этого.

СБОР СРЕДСТВ НА РЕМОНТ ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОГО ПРОВАЛА (2009)

– На большой решительный ремонт
Экзистенциального провала
Собирали счастье в круглый зонт,
Только счастья оказалось мало.

Да и то – не матерьял, а хлам,
И теперь провал заделать нечем:
Будущее валится к чертям
Розовому прошлому навстречу.

Я не ел три ночи, господа,
Я три дня не спал, ходил к вокзалу,
Где меня везли все поезда
К экзистенциальному провалу.

Но когда свезут со всех концов
Медлящие миги и мгновенья,
Я к ремонту должен быть готов.
Окажите, братцы, снисхожденье!

СТРОФА КОТА (2010)

Строфа кота: на все четыре лапы.
Нерукотворный анжамбман хвоста.
Прогулки по забору тихой сапы
И тракторная ночью воркота.

Кто, словно дух, где хочет, там и ходит?
Кто смотрит неизменно свысока?
Кто – это Кот. Людей язык подводит
К нижайшим выводам, неявственным пока.

Переверни строфу кота, и вместо
Пушистого ночного живота
Во времени своё узнаешь место
И милые знакомые места…

ВАЛЬС (2010)

Человек. Монитор. Банка пива. Пейзаж? Натюрморт?
Я иду по ковру и меняю на окнах обои:
Чёрно-белое, синее, серое и голубое –
Бал холодных полей... Кто сказал, что в Начале был Word?

Буквы корни пускают. Слова покрываются мхами.
Ничего невозможного. Снова один и в раю
Человек засыпает. Монитор глухо бредит стихами.
Человек навсегда засыпает под «баю-баю».
Ничего невозможного. Вальс разлетается. Снято.
Лишь осколки хрустальные скалятся в тёмных углах.
Я иду по ковру, дирижируя вальс. Дубль пятый.
Никого. Монитор. Банка пива. Вода в зеркалах.

ЕСТЬ БОГ-ПОЭТ И ГРАФОМАНКА-ЖИЗНЬ
Не смотри реальности в лицо.
У неё – фальшивое лицо.
У тебя – фальшивые глаза.

Жизнь гонит клетку как строку
Лист за листом за веткой ветку
Жизнь мастерит большую клетку
С прикрытой дверцей на боку

За далью – даль за ложью – ложь
Прочь горизонт скользит как слизень
В плену у графоманки-жизни
На ржавой веточке поёшь
О том как этот мир хорош

ЧИТАЮ ЕЛЕНУ ШВАРЦ (2010)

1
Монетки лун – за ночью ночь –
В копилку образов кидая:
Вот – старая, вот – молодая,
Друг против друга – мать и дочь.

Вот – круглая: её живот,
Притягивает взоры моря –
Всё любопытствует, всё спорит:
Кто там, под корочкой, живёт.

Когда родит в ночи луна,
Пойдут рождённые луною
Давать иные имена,
Глазеть иною стороною.

2
«Кто там ночью скачет за туманом,
За чудными запахами леса?» –
Тихо пело сонное сопрано,
Всякого без, впрочем, интереса –

Как приток луны рудиментарный,
Вмятый в небо отпечаток силы…
Смотрит в книгу цвет гуманитарный,
В братское лицо своей могилы.

А Ли Бо ушёл купаться, пьяный,
И уже не вынырнул из этой
Лучезарной тяжести туманной,
Что для нас кончается рассветом.

ПЕРВАЯ ЖЕНСКАЯ БАЛЛАДА (2005)

Любимый мой идёт домой
По городу чужому
Он только вышел из пивной
И долог путь до дому

Бутылка водки у него
И книжечка Бодлера
А на закуску – о-го-го! –
Кусочек камамбера *

Ещё конечно есть вода
И ручка и листочек
Для приходящих иногда
Конгениальных строчек

Там где за городом квартал
На почве запустенья
Он вскоре сделает привал
Для пьянства и прочтенья

Как монумент небытия
Средь шума городского
Там пьёт и пьёт любовь моя
И пьёт зараза снова

А с ним в астрале пьет Бодлер
И страшно веселится
Нечасто в мире ноосфер
Вот так дадут напиться

Он пил с Пессоа. И не раз
А напиваясь с Блоком
Напоминал не в бровь а в глаз
Как трудно быть пророком

И Блок конечно понимал
И развернувшись боком
Ещё кивал и засыпал
На облачке далёком

А мимо люди и жуки
Жужукают машин
Бабёнки дети мужики
И он как есть один

Уже дочитан весь Бодлер
И впрямь и между строк
А мир всё также сыр и сер
Но есть ещё глоток
_________________
* Хоть он его и не едал,
Но, как мне шепчет Муза,
Срифмуем тем, чем Бог послал:
Закуска – не обуза.

ВТОРАЯ ЖЕНСКАЯ БАЛЛАДА (2010)

Я – дочь безумная безумного отца.
Вот он – мой старый Лир, успел надраться
И грозно философствует с крыльца
Про подлый мир заученных паяцев.

Корделия, он говорит, взгляни:
Я – Бог, я всемогущ, мне всё подвластно.
Уселась кошка рыжая в тени
И вежливо глядит, и безучастно.

Подагра крутит корни тёмных рук,
Издрябла кожа блёклою корою,
И может каждый день случиться «вдруг»,
Тогда капут и «Богу», и «Герою».

Он станет наш немой, послушный сын,
Придётся мыть его, кормить из ложки,
Беситься в ожиданье неотложки
И пыль небес сдувать с его седин.

Корделия, он говорит, прости.
Я виноват во всём, за всех, и ныне
Страдаю поделом. Двора пустыня
Безмолвствует. – Стихи свои прочти.

К чему? Зачем тебе мои стихи?
Ты всё равно услышишь то, что слышишь
Всегда. Зачем ты сам давно не пишешь?
Здесь и без нас намелют чепухи.

То «жигалки» ему мешают спать,
То призраки сгорающей вселенной,
То лает пёс, то лезет кот в кровать,
Боль то в локте, то в чашечке коленной:
Так нелегко ему повелевать…

Он – старый дуб, что тяжело цветёт,
Чьи ветви в грубом воздухе застыли,
А я – вон та рябина у ворот,
Которую под корень подпилили.

И всё ж твой мир не старше моего,
И небеса твои моих не выше…
– Корделия! – Мой Лир! – Так, ничего…
…Другое небо видишь? – Да, я вижу.

* * * (2004)
Почему про это не расскажешь?
Почему про это не напишешь?
Тёплый дом с пологими углами,
Тишина на всём и снег на крыше,

Маленький аквариум покоя,
Плавают иконы, лица старших,
Рыбы, кошки, пыль и всё такое,
От чего душе твоей не страшно,

Папины счастливые картины –
Натюрморты яркие, пейзажи...
Там чума ломает карантины,
А – живём, и не боимся даже:

Нас хранят спасательные брёвна,
Яблони, и ёлка, и рябина,
И часы шагают ровно, словно
Половина жизни, половина

Прошлого ушла. А кто там дальше?
Спит младенец твой (дыханье – слышишь?)
Говори всю жизнь – и не расскажешь:
Просто всё живёшь – и этим дышишь.

* * * (2004)
Раздваивается дорога.
Куда – направо иль налево?
И там и там я вижу Бога,
И там и там пройти нелепо.

Везде потом меня осудят,
Побьют, полюбят, посудачат.
В конце концов, сознаюсь судьям,
Что не могла пройти иначе.

Молчание и говоренье –
На понимание и горечь:
В центростремительном смиренье
Пути всегда выводят в полночь,

Где всё равно глаза открыты –
Или закрыты: свет – погашен.
Там нет ни призраков, ни виты,
Там нет дорог, и мир нестрашен.

* * * (2008)
Люблюз играется в саду
На саксофоне и трубе
Я продолженья мира жду
А он кончается себе

Апрельским солнечным деньком
И уплывает без стыда
Сипит сурдинкой в горле ком
Вопит последняя труба

Твёрдоочерченных банкнот
Весь курс уполз к чертям в червях
И саксофона чёрный кот
Учёно ходит на бровях

Идёт направо – палимпсест
Идёт налево – мутабор
Меняется в один присест
Гармония очей и гор

Ещё последняя труба
И занавес откинут прочь
Как прядь со лба и у столба
Сигналит сигаретой ночь

* * * (2010)
Лежачие поля не бьют ногами
На них напишут всё что было нами

На их боках округло-материнских
В париже или где-нибудь под минском

В сегодняшнем году или вчерашнем
Опишут мир пешком по белой пашне

Уютным валенком иль сапожком колючим
Невероятной жизни странный случай

ВАТТО И БАСТА (2010)

Рекламной паузой мелькнули детство, сад,
«Больших надежд» знакомые страницы.
Что этот воздух – пьётся или снится?
Что это время – праздник или ад?

«Я знаю, что не знаю ничего».
Шарманщик крутит ручку мясорубки,
И льются ветки сквозь пустые трубки
В ночных садов сплошное торжество.

Зачем всё вспоминается Ватто –
Музеем зачарованный квадратик?
Подросток в переношенном пальто
Так глупо улыбается некстати,

На ящике сидит ручной зверёк,
И оба смотрят просто, как живые,
Вдали небрежно пеизаж протёк
И небеса такие голубые.

Фанерный ящик с трубкой золотой
Таит в себе заученные звуки.
Рифмуются легко «любовь-любой»,
Все ремесла знакомые кунштюки –

Все эти ритмы, рифмы, вся труха
Густых аллитераций и скорнений.
Гудит шарманка русского стиха
И льётся, льётся дождь стихотворений

Нелепыми колонками из пор.
Из чёрных нор, набитых синей пастой,
Слепой зверёк оскалился зубасто…
«Ручной» и «мой» – с каких, подумай, пор?

Раскрой глаза, шагни в Ватто – и – баста!

Вариация на старую тему (2008)

– Здравствуй, Юлий! Здравствуй, Цезарь!
Мы пришли тебя зарезать.
– Что ты, что ты, братец Брут!
От зарезов люди мрут…

– Что поделать, милый Юлий?
Мы чудовищно отстали:
У врагов – штыки и пули,
А у нас – одни медали,

Вицмундиры, вахтпарады,
Триумфальные колонны…
А враги не ждут награды,
Гады-галлы, франк-масоны.

–… Мрут, как мухи! Мрут, как блохи!
Это ж больно! Ой-ой-ой!..
– Оставляй свои подвохи!
Выходи на смертный бой!

Что поделать недотроге?
Быстро кровь смывает грим.
Все мы ходим по дороге
И в конце приходим в Рим…

* * * (2009)
О, зимние праздники! Лень. Торжество.
Лакуна в «прекрасной эпохе».
Поэт на кровати лежит, и его
Стихи заедают, как блохи.

Он дал себе слово прибрать, позвонить,
Доделать, додумать, исправить…
Но слово – его, и ему изменить,
Как стрелки в часах переставить.

И если нужна ему личная ночь
В её евразийской обложке,
То тщетно к нему будет милая дочь
Протягивать ручки и ножки.

– Темно. Ты не видишь? Не вижу и я.
Но если из горла сочится струя,
В немую строку каменея,
Её оборвать я не смею.

* * * (2011)
Выходила старая сука
весной как на бывшую работу
на истоптанный крест перекрёстка
нюхала весну во все щели
думала хорошо быть свободной
хорошо что я пенсионерка
и моё государство меня кормит
за детей моих утопших в помойном
пластмассовом коричневом вонючем
небе всеобщего блага

и ветер как вечный хозяин
трепал по задрипанной шерсти
сушил неуместные уши
и медали звенели вдали

* * * (2009)
Умирать болеть и плакать
Видеть стены косяки
Кирпичей оббитых мяготь
Прутья холмики венки

Руку высохшую дымом
Под пергаментной трухой
Кожи – тянется к любимым
В недра полночи сухой

Дух как пух да плоть как пуля
Тоже дура и слепа
Как прозрачно нас надули
За четыре «пур ква па»

Тополей пушистых рыльца
Вздох сирени в темноте
В сладкой полночи топиться
Распинаться на листе

Ярко-пламенном кленовом
Угасать краснеть бледнеть
Чтоб услышать как на новом
Языке твердеет смерть

 

 

Тхоржевская Виталина Витальевна родилась в 1971 г. в Свердловске. Пишет стихи с 1987 г. Печаталась в журналах «Урал», «Алконостъ», «Окрестности», «СП» и др. Воспитывает двоих детей. Участница первого и второго томов «Антологии современной уральской поэзии». Живёт в Екатеринбурге.



Денис Ларионов (Клин) о стихах В.Тхоржевской:

Творчество екатеринбургского поэта Виталины Тхоржевской интересно сравнить с рядом заметных явлений, появившихся в литературе за последние двадцать лет. Её первые опубликованные тексты вполне вписываются в контекст творчества московских и петербургских ровесников, для которых, скажем так, были неактуальны стратегии письма, связанные с растущим в цене концептуализмом и теряющим былую популярность метареализмом. На мой взгляд, здесь уместно назвать имя Полины Барсковой, чьи стихи из книги «Раса брезгливых» также изобилуют реминисценциями из школьной программы, но в гораздо более изощренном исполнении. В этой связи необходимо отметить, что Тхоржевскую образца первой половины 1990-х не интересует точность и уместность цитат. В этих текстах (из первого тома Антологии современной уральской поэзии») гораздо важнее момент приобщения к «духу поэзии», который не позволяет задохнуться в индустриальном аду:
Летучих птиц на свете больше нет,
И деморализованы подранки.
Когда-нибудь, шатаясь после пьянки,
Мы в белых тапочках пойдем за Богом вслед.
И закадычное ухватим за кадык.
Судьба до дна повыблевав стихами,
Я ухвачусь обеими руками –
И молча вырву грешный мой язык.
Другое влияние, мимо которого не могла пройти Тхоржевская это, разумеется, рок-музыка. Причём речь не только о знаменитом Свердловском рок-клубе, где выступали «Наутилус Помпилиус», Настя Полева и другие легендарные люди. Думается, гораздо более сильно на творчество Тхоржевской повлияли такие музыканты (и поэты) как Яна Дягилева и Егор Летов, цитата из которого присутствует в одном из текстов предложенной здесь подборки. Некоторые строки кажутся парафразами из «классических» текстов Дягилевой:
Тех, кто вены пытал (на контроле – пузырь),
Тех, кто денег искал (век сидеть без шести),
Мой вчерашний двойник – сумасшедший и вор,
Тот, что смерти просил (успевали войти).
В этих стихах не найти «смертельной серьезности», которая присутствует в текстах Дягилевой: не чураясь максимализма, Тхоржевская часто использует гротеск, призванный заострить тот или иной трагический образ. При этом лучшие тексты Тхоржевской первой половины девяностых стремятся избавиться от агрессивной демонстрации приёма: таково, например, стихотворение «иду вдоль берега и каменная сыпь…», тонко играющее с рядом известных античных образов. Но, как это часто бывает, автор выберет более рискованную линию, связанную с гротеском, и к середине девяностых напишет в этом ключе ряд интересных текстов (например, «Нэвамор!»). Как и ряд других поэтов её поколения, Тхоржевская не прошла мимо поэзии Бродского: перед нами не совсем влияние, скорее речь идёт о некоем ответе на вызов времени. Но, осознав чуждость этоса Бродского, она вновь вернулась к темам, волновавшим её в начале творческого пути. Стихи конца девяностых обильно используют метафорику, связываемую с именами Бориса Поплавского, Елены Шварц и других поэтов, стремившихся обнаружить сверхъестественное в имманентном. В связи с этим в текстах обозначенного периода появляется интеллектуализм, чуждый дарованию Тхоржевской.
Представленная подборка состоит из текстов, написанных в двухтысячные годы: период влияний остался позади и автор нашёл свою интонацию. Перед читателем предстает «поэт трагической забавы», балансирующий на грани презрения к жизненной стихии и слишком человеческой невозможности от неё отказаться. С известной долей допущения можно было бы назвать эти стихи эмигрантскими: на это работает не только эпиграф из Ходасевича и метрическое совпадение с поздним текстом Анны Горенко, но и мотивы отринутости, одиночества, неприкаянности, постоянно возникающие в этих текстах.
Выше уже было сказано, что Тхоржевская – как и многие её ровесники – прибегает к гротеску, а порой и чёрному юмору. При этом, как и в начале 1990-х, в новых текстах Тхоржевская обильно использует цитаты из классического наследия: кажется, лишь поэзия остаётся последним приютом гармонии в страшном мире распадающихся связей. Именно поэтому Тхоржевская не позволяет состояться радикальной трансформации классического текста, как это происходит в стихотворениях Ирины Шостаковской или той же Анны Горенко. Можно сказать, что по сравнению с ними (и рядом других поэтов, дебютировавших в девяностые: в частности с теми, кого Данила Давыдов связывает с «некроинфантильным комплексом мотивов»), Тхоржевская по-прежнему остаётся поэтом, круг разбираемых проблем которого остаётся в рамках классикалистского подхода.



ГЛАВНАЯ | 1 ТОМ | 2 ТОМ| 3 ТОМ | СОРОКОУСТ | ВСЯЧИНА| ВИДЕО
Copyright © Антология современной уральской поэзии

 

 

 

 

 

 

 

ыков