АНДРЕЙ САННИКОВ
* * *
А ангелы мои
с прозрачными устами
стояли у двери
и трогали глазок,
и в скважину замка
дышали голосами
«открой нам, ну открой
и спой ещё разок
о нежных городах
из вяленого мяса,
о тайных деревнях,
сплетённых из травы» –
настаивали вы,
а я себя стеснялся
и пел, не поднимая головы.
Любовь Калигулы и Календулы
Иди, моя Календула, ко мне!
Калигула – один из Че Гевар,
который пляшет и поёт во сне,
а наяву хрипит и пьёт отвар (из Че Гевар).
Сыграй на фортепьяно в три руки!
Четвёртая удерживает рвоту,
пытаясь выдать рвоту за зевоту,
а страх – за скуку.
Суки. Мудаки.
Астроном 1
водяные знаки на Луне
разные на каждой стороне
с этой стороны видна собака
(без ноги) у мусорного бака
а на той какое-то лицо
у которого во рту кольцо
* * *
порножурналы с ветчиной
несёт в руках орёл двойной
ты хочешь говорить со мной
гляди спиной
спиной к спине не увидать.
C2H5
летим опять
как лётчик N
его петля
глядит на долгие поля
которые ни ржа ни тля
* * *
горлонос двустворчатая дверь
по ночам ко мне приходит зверь
он похож на пса но неживой
шесть ушей над белой головой
на боку квадратное пятно
в языке дыра внутри говно
как бы пёс но больше в полтора
раза или даже топора
кто его пускает в мой подъезд
где он спит чего он только ест
ночью на запястья посмотрю
осень переходит к ноябрю
Радио
хорошо быть электриком в тёмной стране
при луне
хорошо бормотать на армейской волне
про озимые ногти во сне
я Есенин я умер мне страшно мне не
Свалка
прозрачные мясные тополя
(у каждого в кишечнике земля)
идут через какие-то поля
а в небе вместо разных облаков
немного целлофановых кульков
Часовой
В сибирской Сербии, среди густых таджиков
стоял с ружьём стеклянным на посту
(а пули деревянные в ружье,
а вместо пороха – подсолнечное масло
в патронах).
Низко-низко дирижабли
однажды на закате пролетели,
крича частушки в громкоговоритель
про подвиг адмирала Колчака
и страны в Ледовитом Океане,
где день – полгода, но и ночь – полгода.
А вот – ещё.
Однажды в сентябре
земля открылась и, как из метро,
оттуда выехал наружу поезд,
остановился, а потом, попятясь,
втянулся в почву, как бы оглянувшись.
Земля закрылась. Падала листва,
хотя деревьев не было. Кукушка
то куковала – 20 раз и 30,
то принималась хохотать взахлёб.
Двоевтрое (Ямбы)
В промышленно-библейском Саматлоре
в ногах латунных масло до колен.
Вокруг – просторно. Как бы даже море.
Парис – Наполеон. Из двух Елен
ему уже подобрана вот эта –
с дырявыми глазами и рукой
мясной (молочной). Не хватает света.
Ахтырские ахейцы. Есть покой.
И пирамиды. И марихуаны.
Вон педерасты – гендером идут
на нашу рать, сверкая блеском праны.
Ну хорошо. Есть несколько минут.
Который год нам нет житья от этих.
Который год у этих – нет житья.
Скажи мне честно – ты же не заметил! –
а я заметил лёгкость бытия.
На свете счастья нет и нет покоя.
Князь Игорь написал Бородино.
И света тоже нет, когда их двое –
и тот, и этот свет. Везде темно.
На свете счастья нет. Белеет парус,
как пенопласт. Покоя нет. Глаголь.
И я бы мог, как шут. Но мне осталось
2 пальца насмерть об асфальт.
Уволь.
Русская натуральная школа. Сонет.
В каком-нибудь измученном кино,
где Салтыков-Щедрин глотает вату
и плачет, как стеклянное окно,
от жалости и ненависти к брату, –
есть двадцать пятый кадр. Он виден, но
несознаваем: к тощему солдату
приехала (декабрь, совсем темно)
беременная мать. Она по блату
упрашивает, чтоб на КаПэПэ
позвали сына Теплякова Костю,
поскольку я проездом и т.п.,
поэтому... От жалости и злости
...я вышла замуж, у меня семья!
сержант срывается: «Уйди, свинья!»
* * *
поют пустынные певцы
об обмирающей тревоге
мотаясь мочатся в кусты
у обмерзающей дороги
о ночь о небо в три огня
о леденящие затылки
не надо не морозь меня
мои прозрачные закрылки
Холодно. Стансы.
Тьма, Ерусалим, ноябрь, Ебург.
Ветер выбивается из рук.
Говори со мной невыполнимо,
Родина! – и похоронишь мимо.
Может есть на свете тополя,
тёплые, как руки, а не бля.
Патриотизм
Летели малые менты
на стекловидный монастырь
издалека, из темноты,
через Урал, в мою Сибирь.
Бажов был пьяным и лежал
немного дальше, чем вокзал
в Свердловске.
В подземном городе Тюмень
не трахались который день (им было лень)
подростки.
А в городе, который Омск
(а может быть – который Томск,
не вспомню)
скинхеды били айзеров,
один из них – скинхед Петров –
знакомый.
Летели малые менты
на землю глядя с высоты:
Россия!
(короче – Russia и т.п.)
12 лет без ЛТП.
Спасибо.
Лебединое зеро
телюбители Вы балет? лебёдке говорит валет по кличке лейтенант-минет по пояс гениталий нет но тут выходит Петипа в карманах манная крупа в руке куриная нога с лицом врага как глист выходит Петипа кленовый лист мой пятипа визжит лебёдка ей она дрожит костистая спина а у Одиллий и Одетт сверкнули ногти как жиллет как шваркнет из оркестра звук! погасла люстра всё каюк кричит во тьме во сне партер как в БТР телюбители Вы балет? повторно задаёт валет так лётчик говорит врачу
лечу
* * * (2007)
Где-то ночью книжка плачет,
очень хочет быть живой.
Вероятно – это мальчик
с повреждённой головой.
И кому он будет нужен,
если я умру возьму?
Типа кто обед и ужин
или денег даст ему?
Русская литература –
сумасшедшая жена.
В позапрошлом вышла, дура,
из девятого окна.
* * *
Птицебыки слезятся ночью
и в стёкла спальные глядят.
Они летают, но не очень
и то, когда отводишь взгляд.
К ним ходят женщины большие
с тремя глазами и без рук,
простоволосые, босые,
не для любви, а для разлук.
* * *
Вот если бы Элизиум такой:
дома 50-х над рекой
мордовской или русской, а земля –
газоны, или даже тополя.
* * *
и в нищем сентябре
в протянутом июле
в белёсом августе
повсюду ты одна
сидишь среди дерев
на деревянном стуле
и улыбаешься
как будто из окна
* * *
Погода ходит по двору,
как женщина моя.
Я ей сказал, что я умру –
она и не своя.
Она-то думала – у нас
июнь т.д. и дети.
А оказалось, что у нас
что мы одни на свете.
* * *
Самолётик с белым калом
притворялся воробьём.
Он построен по лекалам,
но летает только днём.
У него моторчик медный,
а на крыльях тормоза.
Самолётик бедный-бедный,
а солёные глаза.
Глухонемая техничка I
Она идёт домой из магазина –
не замужем, здорова, как резина,
и белыми зубами из бетона
откусывает сразу полбатона
глухонемая Кондакова Ира.
Она живёт на Малышева/Мира,
а я живу на Мира 38,
второй этаж, квартира 28.
Глухонемая техничка II
Несмотря на эту рвоту
и фактический живот
Галя ходит на работу
на Оптический завод.
Это где-то полторашка
за буфет и коридор
плюс питанье – супчик, кашка
и салат из помидор.
Путешественник
И плакало пологое лицо
в какой-нибудь Лапландии дебильной
и отклоненья были налицо
и компас пел, вращаясь, но не сильно.
Я ехал быстро, облетая вплавь,
приобретая разные товары,
диктуя, например: «Андрей, отправь
по адресу такому-то отвары».
Ямщик–ямщик, не ройся, не трещи
пакетом, сигаретом, зажигалкой!.. –
В какой-нибудь державинской нощи
я слушаю, закрыв глаза, жужжалку,
я озираю свой зернистый сон,
где пальцы у ступни у одеяла –
слова всё время зябнут. Вот озон,
вот наша степь и ночь уже настала.
Прятки
Сентябрь не найдёт меня –
а я его предупредил.
Опять какая-то херня.
Тагил.
И даже Рома Тягунов –
(ну, ладно, ну, понятно) –
про это говорил – любовь.
Но говорил невнятно.
* * *
Над землёй подымаются птицы –
но они состоят из земли.
Если я буду так относиться –
то и я никогда. Отвали.
Я ел воздух, противный, как мясо,
я ходил по Свердловску в крови
на лице по колено. Неясно,
но понятно. Иди, позови.
О, Марина! Какие-то земли.
О, Марина! И эта вода!
Эти белые птицы объели –
потерпи, потерпи навсегда.
* * *
Вот и птицы пролетели –
тихо, погодите.
Если это дни недели –
на меня смотрите.
Если это ровный воздух –
отпусти меня.
Поздно, Господи, как поздно!
Понедельник дня.
* * *
Но в этом книжном магазине,
куда я шёл к вульгарной Зине,
но грубый голос и еврейка –
не знаю рифму, пусть еврейка.
Она заканчивает в 8
ну-ну, ну-ну. Пусть будет 8.
Но не июнь. Но было лето.
Не это лето. Ну, не это.
* * *
Кошка ходит и боится,
в комнате светло.
Вот июнь – июль продлится –
и тогда свезло.
На дворе стоят качели,
кто-то в них сидит.
Говорит, что не успели
и на нас сердит.
* * *
О, полиэтиленовые крылья!
Лететь нельзя, а вы меня закрыли!
Таскаю вас и постепенно горблюсь.
Всё больше вы и, в общем, что за совесть.
Но по ночам – у дочери в балкон
я выхожу и вылетаю вон,
в навязчивый, обширный, как Свердловск,
двуглазый сон. И запах – будто воск.
Лети. Лечу. А полиэтилен
как воды плещет около колен,
а над церквами и над гаражами –
нежгущееся, мажущее пламя.
Потом я прилетаю и курю
и сам с собой полночи говорю.
Спаси, Господь, я лживый ангел твой.
О, ветер – полиэтилен, не вой.
О, ветер! Приношу подмышкой слово –
вот скоро. Вот сейчас. Вот всё готово.
Вот слово и – я не Тебя боялся.
Вот все ушли. Не бойся. Я остался.
* * *
Сырая кровь идёт наружу
из-под ногтей.
Я думал, что я обнаружу
играющих детей,
которые кричат и кличут
воздушный змей.
А ангелы смеются, тычут.
Летают, кувыркаются. Не смей.
А кровь идёт. Полны карманы,
полны носки.
И у жены моей, как раны,
текут соски.
