2
         
сальников рыжий кондрашов дозморов бурашников дрожащих кадикова
казарин аргутина исаченко киселева колобянин никулина нохрин
решетов санников туренко ягодинцева застырец тягунов ильенков

АНТОЛОГИЯ

СОВРЕМЕННОЙ УРАЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ
 
3 ТОМ (2004-2011 гг.)
    ИЗДАТЕЛЬСТВО «Десять тысяч слов»  
  ЧЕЛЯБИНСК, 2011 г.  
     
   
   
         
   
   
 

АНДРЕЙ ПЕРМЯКОВ

 

* * * (2009)
Придумаю: «ушла, оставив сны».
А надо бы спокойнее: «не любит».
Так пишут: «Армия отходит вглубь страны»,
Когда вокруг уже ни армии, ни глуби.

Оранжевый тигрёнок или клён
через забор из голубиной стали
глядит на разночинный стадион:
они опять кого-то обыграли.

Прожектор разворачивает день,
как полотно на маленькой арене.
Тень обнимает маленькую тень
и шепчет тени то, что шепчут тени.

Снежинки (2010)

Такие большие летели,
Что воздух был как молоко.
Летели, как будто хотели
сказать, что всё будет легко.

Как будто из белого смеха
росли золотые слова.
Как будто Олег не уехал,
как будто Наташка жива.

Проза (2009)

Воздушный змей парит, парит.
Москва негромко говорит.
Мамуля лечит нервы.
Год восемьдесят первый.

Потом зима, потом ещё.
Потом довольно горячо.
Потом чуть-чуть теплее.
Посёлок в Галилее.

Агавы, полунемота.
На змее снизу два креста:
по-римски цифра двадцать.
Попытка возвращаться.

Фрагмент афиши: «Секс в Большом...»
На фотке – дуры голышом.
Собака лает ветер.
Темно на этом свете.

Воздушный змей парил, упал,
сынок отправился в ЦАХАЛ,
мамуля лечит нервы.
Дочурка тоже стерва.

Тоска такая, что никак.
Звонила врач. Сказала: «рак».
Глядит на ручку двери.
Поверить? Не поверить?

Вот так. Я написал рассказ.
Обыкновенный, триста фраз.
Сюжет изложен выше.
Герой – Тульбович Миша –

стоит, дрожит, таблетку пьёт.
Он не родился, но умрёт,
а я тому виною.
Чего теперь со мною?

И тот, кто выдохнул мою,
пока ещё бессмертную,
включает, выключает свет.
А я боюсь, что смерти нет.

* * * (2009)
В парке отдыха делают пончики.
Дым уходит пустыми колечками.
Бесконечное лето закончилось,
значит, кончится всё бесконечное.

Колесо обозрения медленно
переходит в режим ожидания.
По проспекту обратными петлями
небольшого оркестра рыдание.

В жалкой музыке тонкой просодией
обещание наоборот:
всякий, слышавший эту мелодию,
непременно ребёнком умрёт.

1984 (2007)

Жёлтые автобусы. Красные трамваи.
Синие троллейбусы. Серые дома.
Много разных тряпочек к ноябрю и маю.
В Новый Год на блюдечках сыр и пасторма.

Виктор Жлуктов с шайбою. Штрилиц в телевизоре.
Marlboro армянское. Позже – Cabinet.
Гости у родителей поминали Визбора.
Дядя Слава пьяненький изломал буфет.

Брат пришёл у Серого. Что-то про афганскую...
Я запомнил умное слово «царандой».
Лавки полосатые. Песни арестантские.
Мишки олимпийские. Папа молодой.

Школьное (2009)

Ветер снимает дождинки, переносит недалеко:
от рубероида к луже с кипящим карбидом.
Живая вода опускается в мёртвое молоко,
оставляя отметины несовершенного вида.

Апрель обижает инеем первого муравья.
Невероятные птицы звучат из стеклянного леса.
Я это ты это я это ты это я –
падают капли с надломленного навеса.

Тают над гаражами другие невероятные птицы,
с кладбища или с Горсада доносится подлая медь.
Тонкие тени ложатся на тонкие лица
тех, кто успел, и других – кто боялся успеть.

Голос (2010)

Вечером папа искал, где ловится Голос Америки.
Голос Америки чаще ловился в прихожей.
По выходным приезжал дядя Гена на велике,
а из Кургана на поезде дядя с противною рожей.

Папа работал директором, папе всё время везло.
Папа выгуливал нас в ресторан у вокзала.
Мама за что-то его обзывала козлом,
вечером плакала, ночью, наверно, рыдала.

Серое радио каркало про Кандагар,
дядя с противною рожей шагал к остановке,
я, вытирая с макушки его перегар,
думал военное – «Действуем по обстановке:

Голос, скажи ему, голос Америки, голос
(Я-то всё знаю, но папа ведь мне не поверит)!
Это как в сказках, когда собирающий хворост,
в чёрном лесу за полдня на полвека стареет.
Не заходи в чёрный лес за грибами, не езди к вокзалу
пьяный на этой машине по этой дороге.
После аварии станешь хромой и усталый.
Все тебя кинут, особенно этот высокий.

Не уезжай от меня насовсем – я читал
в книжке одной специальное слово: расплата.
Папа, пожалуйста, папа, ты не опоздал.
Если чего – это я за себя и за брата».

Папа, нетрезвый, сидит у окошка, пульсирует жилка.
Голос Америки вдруг зазвенел, как посуда.
Очень невовремя где-то включилась глушилка.
Он не узнает. А вскоре и я позабуду.

Узкоколейка (2010)

Подымаются из-за небольшого болота,
тают и снова тают на зеленоватой реке
тонкая, нечистая нота, и другая тонкая, звенящая нота:
тепловозы болтают на тепловозьем своём языке.

Обычная средняя полоса, ничего слишком:
немного сырости, белой травы и холода.
Такие картинки встречаются в детских книжках
после слов: «Путешественники вышли из города».

А эти всё так же гудят, звенят, звенят и гудят,
точно две сломанных, старообразных рации.
Ловишь рассеянным взглядом глупенький птичий взгляд,
Вдруг понимаешь, что не научился прощаться.

* * * (2011)
Нет, дочери – совсем-совсем другое:
такое невозможное, такое...
Ну, просто посмотри на слово «дочка».

Нет, всё же три –
Сестрёнки, жёны, матери, и точка:
их выдают не возраст, но движенья.

Но есть ещё четвёртые, когда
На круглый омут падает звезда
(и свет звезды, и собственно звезда)
мы узнаём их по неотраженью.

* * * (2008)
В июне в самую жару
ты не умрёшь, а я умру.
И стану так тебе лежать,
что нифига не убежать.

Ты будешь рыхлой и больной,
с кровати станет капать гной,
дворняга угрызёт паркет.
А смерти нет. Да, смерти нет.

АЭРОПОРТ (2009)
Э.П.

А смс-ку, похоже, отправлю пустой.
Напиши, что хочешь, и верни мне её обратно.
Это так же смешно, как говорить «постой»!
После того, как уже сказал «ну и ладно».

Ты понимаешь, я толстый и в прошлом боксёр,
стало быть, вправе не прятать нежность за чем-то грубым.
Набрал какие-то буквы, стёр. Снова набрал и стёр.
Ветер кусает щёки, морщусь, кусаю губы.

Ветер никак не поднимется выше моста.
Ветер сегодня такой специальный, низкий.
Тихо, Андрей, успокойся. Считай до ста.
Ну, хоть до пяти. И вообще, возьми себе виски.

Это поможет. Тебе помогает всё и всегда.
Честно: всегда и всё, ты вообще везучий.
И эту фиговинку в виде креста
ты прячешь в кармане просто, на всякий случай.

А если чего – опознают с большим трудом,
Например, по зубам, как в «Смерти актёра Бенды».
Самолёт доставляет быстрее, чем общекультурный паром.
Ты ведь сам хотел вот такой вот финишной ленты –

Чтобы путь в землю закончить не на земле.
Не на земле – это не так обидно.
Лента порвётся. От ленты останется «Ле...»
И что-то ещё. Мелко. С земли не видно.

* * * (2010)
Вспомнишь будущее своё,
Как пустое пока жильё.

Ни детей, ни собаки нет,
Только жёлтым блестит паркет.

Только голубоглазый кот
Табуретку хвостом метёт.

Только полупрозрачный страх
В затенённых живёт углах.

За окошком звенит металл.
Просыпаешься. Значит, спал.

На стекло наползает лёд.
Снег поёт, и туман поёт.

Под подушку ныряет мышь.
Настоящая. Значит, спишь.

Замираешь, лишённый сил.
Очень холодно. Значит, жил.

* * * (2007)
Инне Домрачевой

Почитай мне старого поэта
на спор, по приколу, наизусть.
Я уеду, утром я уеду,
повезу домой смешную грусть.
На перрон свердловского вокзала
выйду пьяным, как старик Ли Бо.
Бес в ребро: «Слабо начать сначала?»,
знаешь, бес, действительно слабо.
Допивая ром к Первоуральску,
фляжкой поцарапаю десну.
Докурю, устроюсь мало-мальски,
тихо, по-ежиному, засну.
Будет голос: «Солнца в высях нету,
дымно там...». Не сон, а западня:
ты читаешь старого поэта,
а комок – в гортани у меня.

МАРТ (2009)

Выходные – трата города,
след срывается с крыльца.
На ладони опыт холода
наворачивается.

Цельнокованные голуби –
недокрысы, перептицы –
Обижают кошку голую,
непохожую на сфинкса.

Гололёдная комедия,
затянувшаяся шутка.
Тихо плачет дьякон седенький,
опоздавший на маршрутку.

* * * (2009)
Вот так умрёшь во сне ненасовсем,
проснёшься знаменитым, как обычно.
Расскажешь тем, кто слышит, то есть всем,
чего-нибудь душевное по-птичьи.

Потом идёшь по бежевым дворам,
гоняешь комаров: «отстаньте, черти»,
и предъявляешь бывшим мусорам
законное свидетельство о смерти.

СТОЛОВКА НА ТОРГОВОЙ (2007)

Где столики, как кепки Мимино,
а выбитый порог похож на лодку,
усатые водилы пьют вино:
так на «Сорбенте» обзывают водку.

По-пацанячьи шлёпает стакан
о пластик в твердокаменных чаинках.
У шоферюг отдельный балаган:
водилам не подносят на поминках.

Закусывают, суетно молчат.
Потом который модный, сухопарый,
«Чо, скока ему было? Пиисят?
Ну, так-то да, почти что и не старый».

А после пятой лысый станет гнуть,
что, типа, к лету тоже околеет...
В окошке не светлеет ни чуть-чуть.
Ни на чуть-чуть в окошке не светлеет.

КУНГУР (2006)

Снег. Иерихон электровоза.
Сердце – как в кошачьих лапах мышь.
Станция Кунгур – сплошная проза
или очень-очень белый стиш.
Выйти. Десять метров до буфета.
Ручки полустёршаяся медь.
Бутерброд, сто граммов и конфета:
так на город ласковей смотреть –

осторожно, чтоб ни в коем разе
не заметил хитрый визави,
как на Олю Ким в девятом классе:
вроде бета-версии любви.

Медленно вдыхать калёный холод,
вспоминая то, что стало сном:
маленький сырокопчёный город.
Точка невозврата. Плакать влом.

* * * (2007)
Думал, никогда и не читала
(Да-да-да, стишки – они для дур),
а вчера: «Зачем ты про вокзалы,
про Закамск и станцию Кунгур?»
Объяснять стишата – скулы сводит,
но пытаюсь навести мосты:
«На вокзалах что-то происходит.
Остальное так. Для красоты».

* * * (2006)
Объявленье: «Продаются крылья».
Я куплю и махом от земли:
над мостом, над Камой, над Итилью...
Ну, куда там дальше, журавли?

Нет, я знаю, дальше – серой пылью:
«Продаются крылья к "жигулю"...».
Ну и ладно. Главное, что крылья.
Продаются крылья. Я куплю.

* * * (2008)
В квадратном городе закончилось кино.
Теперь пешком до горьковского сада.
В Европе холодно, в Италии темно,
там хорошо, но мне туда не надо.

Июнь центральноазиатски жёлт
от пива, светофоров и акаций.
Почти библейское: «Пошёл ты!» – «Сам пошёл».
Нормальный саундтрек таких локаций.

Жизнь в акваланге – наблюдаешь и молчишь,
спокоен, будто бритва, безопасен.
«Я ненавижу никого», – ревёт малыш.
Не то чтоб понимаю, но согласен.

И дальше маме: «Не люблю, ты злая»!
Да нет, не злая, просто не везёт.
На ящике мотается цветная
обложка: Девяносто третий год.

* * * (2009)
Город назвался большим, но оказался котёнком:
перевернулся, прижался к ногам и свернулся у ног.
Та, кто казалась маленьким богом, стала сестрёнкой,
я теперь знаю, как плачет обиженный маленький бог.
В детстве бывало такое: входишь в знакомую воду,
вдруг поскользнулся на камне, сперва самому смешно.
Кровь появляется через минуту или через полгода
и оставляет быстро темнеющее пятно.

ПЁРЫШКО (2009)

Жёлтым метёт, метёт.
Что не прошло – пройдёт.
Только совсем стальное
не превратится в лёд.

Воздух к двери бежит,
пыль на окне лежит.
Светлое, неживое,
в тёплой руке дрожит.

Взрослые ждут врача,
комната горяча.
Кто прилетал за тобою
и не задел плеча?

* * * (2007)
Не тоска – какое-то другое.
Точно на зелёном серебро:
плащик старомодного покроя
на пустом сидении в метро,

Сылва, где оранжевые клёны
огоньками ледяных костров.
Очень-очень старые иконы.
Очень-очень поздний Гумилёв.

ЧЁРНЫЕ ЛЕБЕДИ (2009)

Поседевший, победивший зависть
к нехорошим серым кенгуру,
не умру: скорее наиграюсь.
Или наиграюсь и умру.

Под чужим, зато под очень синим,
чтобы окна – непременно в сад.
Книжка назовётся «Без России»:
небольшой посмертный плагиат.

Всё по правде, каждому по вере,
помните фольклор про «сдох Онфим...»?
Колумбарий в городе Канберре.
Сектор восемь. Место уточним.

 

 

Пермяков (Увицкий) Андрей Юрьевич родился в 1972 г. в городе Кунгуре Пермской области. Окончил Пермскую государственную медицинскую академию. Кандидат медицинских наук, работает в фармацевтической промышленности. Публиковал стихи в журналах «Арион», «Воздух», «Урал», «Волга», «Дети Ра», в сетевых изданиях. Организатор различных литературных проектов в Перми. Победитель Пермского турнира поэтов (2008). Участник товарищества поэтов «Сибирский тракт». С 2009 г. живёт в Подмосковье.





Леонид Костюков (Москва) о стихах А.Пермякова:

Подборка стихотворений Андрея Пермякова имеет довольно отчетливую внешность. То есть перед нами сентиментализм – с легкой руки Сергея Гандлевского хочется добавить «критический» – да нет, вполне себе некритичный, всеобъемлющий. Скорее – детальный, подкрепленный конкретикой. Поэзия часто подпитывается из какого-то источника. Здесь этим источником является проза – достойный и культурно оправданный выбор автора.
Читатель, искушенный в современной литературе, припомнит Александра Переверзина. (Впрочем, здесь я должен признаться, что и из личного общения с Пермяковым знаю о его хорошем отношении к Переверзину). Характерен сдвиг: в самом, пожалуй, популярном своем стихотворении Переверзин вспоминает Харламова. В стихотворении Пермякова – Жлуктов. Разница очевидна и существенна: хоккеиста Харламова знала вся страна; хоккеиста Жлуктова – только те, кто действительно любили хоккей.
Это стихотворение (1984) стоило бы процитировать целиком, но зачем удваивать сущности – вы найдете его в подборке. В нём практически отсутствуют глаголы – такое фетовское, назывное стихотворение. Вот и первое наше серьёзное наблюдение: проза, на которую как бы опирается Андрей Пермяков, лишена глагола, сюжета, истории. Это не фильм, а серия фотографий; пунктир изменений только угадывается. Она (проза) ущербна именно как проза – как ущербна, например, второсортная фантастика, которой питается другой известный нынешний поэт, Федор Сваровский.
Андрей Пермяков всматривается назад. Там какие-то свидетельства жизни, что-то вроде фотоальбома, но не жизнь. Иногда автор мельком оглядывается вперед – там, впереди, отсутствие смерти, которое каждый раз констатируется с некоторой досадой.
Впрочем, как раз эту загадку, думаю, разгадать можно. Читаем у Алексея Цветкова:
поздних зорь резеда в парнике партийном
муровали в гранит эти челюсти и тела
зимовать потому что смерти нет в противном
случае надо признать что жизнь была
То есть смерть как бы замыкает электрический контур и обратным ходом придаёт предыдущей форме существования статус жизни. В отсутствие смерти то, что длится, – может быть, и не жизнь. Здесь любители театра вспомнят пьесу «Она в отсутствии любви и смерти» – и тоже по делу, но нам приличнее вспомнить поэтические образцы. Помимо Цветкова – конечно, Мандельштам (неужели я настоящий, / и действительно смерть придет?). И – уже не отдельной аукнувшейся цитатой, а всем своим строем – эмигрантская поэзия первой волны, начиная с моего любимого Георгия Иванова, с его «отвратительного вечного покоя». Сквозная тема недостоверного бытия, бытия-обмана.
Это внутреннее содержание стихов Андрея Пермякова не то чтобы плохо вяжется с первым, внешним, впечатлением, а заставляет к нему вернуться и кое-что уточнить. Возьмем ту же фотографию. Кажется, что это твёрдая вещь, объективнее и точнее, чем зыбкая человеческая память. Но это только кажется – фотография осмыслена, пока хоть кто-то в состоянии узнать лица на этой фотографии. То есть твёрдое стоит на зыбкой почве.
И такие отчетливые предметы иногда расползаются, исчезают, остается только зыбкое. Как в «Снежинках»:
Такие большие летели,
Что воздух был как молоко.
Летели, как будто хотели
сказать, что всё будет легко.
Мне кажется, здесь слышен отзвук Бориса Поплавского. Или:
Нет, всё же три –
Сестрёнки, жёны, матери и точка:
их выдают не возраст, но движенья.
Но есть ещё четвёртые когда
На круглый омут падает звезда
(и свет звезды, и собственно звезда)
мы узнаём их по неотраженью.
«Их выдают не возраст, но движенья» – это четкий Мандельштам. А вот дальше Андрей Пермяков не боится быть непонятным и говорит что-то очень важное. Возможно, всё здание поэзии обретает смысл благодаря таким вот тёмным углам. Вообще, стихам Пермякова вроде бы свойственна сдержанная интонация. Она ассоциируется у нас с мужественностью. Но тема (см. выше) настолько катастрофична, что этой сдержанности противоречит. Сдержанность здесь оправдана, по-моему, одним соображением – как некий фильтр или шлюз. То есть если эмоциональный напор будет очень сильным, то сдержаться не удастся. И такие точки прорыва впечатляют. Например: «Голос, скажи ему, голос Америки, голос…»
Но иногда автор изначально не боится пафоса – и не фальшивит:
Апрель обижает инеем первого муравья.
Невероятные птицы звучат из стеклянного леса.
Я это ты это я это ты это я –
падают капли с надломленного навеса…
Здесь очень хорошо это мерцающее ты-я, перекликающееся с одним стихотворением Дмитрия Веденяпина, но еще лучше эти невероятные птицы, тоже близкие к Веденяпину интонационно. Возникает ощущение полноты жизни, сиюминутного счастья, благодарности, в общем, не доминантное здесь – и поэтому особенно ценное как контрапункт.
Еще многое здесь можно сказать. Но сохраняется главное – дистанция между внешним и внутренним, первым и вторым взглядом. Например, ложно-бардовское:
Жёлтым метёт, метёт.
Что не прошло – пройдёт.
Только совсем стальное
не превратится в лёд.
Или ложно-понятное – «очень-очень поздний Гумилёв» (если вспомнить, что Гумилёв погиб в 35 лет). Стихи побуждают к ним вернуться – это очень ценно.


ГЛАВНАЯ | 1 ТОМ | 2 ТОМ| 3 ТОМ | СОРОКОУСТ | ВСЯЧИНА| ВИДЕО
Copyright © Антология современной уральской поэзии

 

 

 

 

 

 

 

ыков