МАЙЯ НИКУЛИНА

 

* * *
Ласковый газон, стриженый и яркий,
чёрные стволы, мраморные феи,
трое верховых, выскочив из арки, –
господи, спаси, – мчатся по аллее.
И, поняв нутром умысел заплечный,
выглянув в окно оком стерегущим,
прятаться бежит в парковые гущи
завтрашний тиран, рыцарь безупречный,
коего потом богомол парадный
царственных причуд ловкий иллюстратор
нам изобразит в буклях маскарадных,
выписав внизу «Павел-император»,
тело обернёт золотом и шёлком,
руку отведёт и отставит ногу,
на два пальца вверх сдвинет треуголку,
обнажив висок для удара сбоку...

* * *
Какие там поклонники? Она,
дурнушка, нелюбимая жена,
и мужу-то понравиться не смела,
и всех его поклонниц и гостей,
всегда к нему спешащих, а не к ней,
покорно принимала и терпела,
никак не отличая никого...
И после смерти мужа своего, –
а значит, небо этого хотело, –
пережила их всех до одного
и схоронила всех, кого сумела.
Зато потом, пока была жива,
наследница, законная вдова,
все мужнины тетрадки и блокноты
и прочие бессмертные дела
от всякого разбора доброхотов,
редакторов, агентов и сексотов
оберегала и уберегла.
И, совершив свой невозможный труд,
– Ах, матушка, так долго не живут...
– Живут, живут... – у ней хватило силы
на то ещё, чтобы в последний срок
исхлопотать заветный ордерок
на подселенье в мужнину могилу.
Когда её – великая эпоха
иссякла, – выносили за порог,
споткнулись вдруг и уронили гроб:
жалели мало и держали плохо.
Уж так её, упрямую старуху,
отметила судьба. И сам Господь,
как соль земную, брал её в щепоть,
а не водил под локоток, как шлюху.

Степь

И то красавица – вся воздух и простор,
на все четыре стороны, пустая,
то каменной коростой прорастая,
то солью сеясь из горячих пор,
вся – пересол, громада, перебор,
с чем ни сравни, заведомо другая,
вся, если цвет, то я его не знаю,
и, если звук, то сухостойный хор,
где стрекозиный вертится мотор
и крошится погода слюдяная.
Гудящая, сводящая с ума,
горячая такая, что зима
охолодить её не успевала,
широкий свет и корневая тьма,
удобренная солнцем до отвала,
забывшая о низменной потребе
кормить и есть, в цветущей нищете
бегущая к спасительной воде
с корабликом на выгоревшем небе.

* * *
Непогода, погода, беда...
Старики говорят, никогда
не бывало подобного лиха:
то грохочет безоблачный зной,
то гудит звездопад-листобой,
то, как в омуте, тихо.
А над садом июльская сушь,
бездорожье, вселенская глушь...
Но, легко разрушая прогнозы, –
в небе тесно от праведных душ –
начинаются грозы.

* * *
Там по субботам топят бани.
Дымы восходят к облакам.
Письмо с казёнными словами
неделю ходит по рукам.
Бегут мальчишки в телогрейках
и бабы не скрывают слёз,
когда судьба-одноколейка
свистит в железный паровоз.

* * *
Засыпали прямо на гряде
рядом с помидорами и луком;
абрикосы падали со стуком
и светились в жёлтой борозде,
устрашая утреннюю высь
призраком пожара и разрухи.
Говорили тёмные старухи:
«Больно абрикосы удались...»
Вёдрами носили по двору,
высыпали в полог полотняный,
пополняли долгую жару
жаром абрикосовой поляны.
Кто нас, спящих, в этаком чаду
выследили наш приют печальный
обозначил строчкой пасторальной
«Спали в абрикосовом саду...»
Нам осталось вещи увязать,
на пороге сесть и дожидаться...
Боже правый, как нам было знать,
где мы завтра будем просыпаться...

* * *
Как он привольно лежит, –
долго и много, –
древний догреческий Крит,
логово бога,
 
что не забыт, невредим,
не осязаем, –
выжил один, и один
здешний хозяин.

Спрятанный в тёмном нутре,
видит и слышит,
в небе, в горе, по горе
ходит и дышит.

Кто же ещё в облаках,
в белом безлюдье,
кормит надежду и страх
каменной грудью?

Кто насылает узор
на полотенца
и с незапамятных пор
снится младенцам?
Чьё баловство-торжество
ветры и грозы?
Чьи же, когда не его,
люди и козы?

* * *
Всё обернулось к лучшему,
к сроку сбылось, сошлось,
вызрело, перемучалось,
во-че-ло-ве-чи-лось...
 
и никому не хочется
плакать и падать ниц
в молодость, в одиночество,
в проводы синих птиц.

Вынеся из чистилища
право на прочный дом,
снова в силки, в узилище,
в птичий базар, в содом,

в пере-полёты свальные,
в ломкие этажи,
в чайки многострадальные,
в ласточки и стрижи?

В гибельную, подспудную
жажду: не уходи,
в селезня с изумрудными
звёздами на груди?..

* * *
По козьей тропинке, цепляясь за корни и камни,
подняться на берег и сверху, со стенки отвесной,
смотреть, как они веселятся и машут руками,
приветствуя парус, летящий над лакомой бездной.

И долго идти, доверяясь дороге колёсной
и силясь не помнить про то, как они, отплывая, –
минойцы мои, финикийцы, – налягут на вёсла
и выбросят пену на берег ненужного рая.

Поднявшийся ветер закрутит небесные розы;
уже с перевала, уже поглядев через спину,
глотая сухие слова и бессолые слёзы,
увидеть вокруг только камень и верную глину...

Прощание с морем прощания с жизнью не проще –
затихнешь в автобусном чреве, в людском коридоре –
оно просияет в окне над оливковой рощей,
над крышей, над белой горой, и останется морем.

* * *
По стрекозиному лету в зелёной рубахе
бегать за тенью зелёной, и детские сказки
ночью читать, чтобы наши привычные страхи
сами собой исчезали к счастливой развязке.

Чтобы, проснувшись в сплошной просветлевшей природе,
мы понимали, что – вот она, наша отрада, –
в поле, в лесу и, вернее всего, в огороде,
в прочных пределах любовного слова и взгляда.

Вот оно, детское царство зелёного мрака,
где с топорами гуляют жуки-лесорубы,
вот она, краткая сладость гороха и мака
юности бедной усахарить жадные губы.

Долго ли нам красоваться на милом пороге,
хвастая силой и волю в кулак собирая –
кто ещё знает, успеют ли вырасти к сроку
красные розы и яблочки здешнего рая...

Кто там из нас, заступивших железные тропы,
вдруг, наклонившись с крыльца за вчерашней игрушкой,
снова увидит, что нежные перья укропа
выше, чем сосны на вечнозелёной опушке?..

* * *
Только вдруг, различив следы
птицы, порхнувшей из гнезда,
ты припомнишь, откуда ты,
и зачем ты пришёл сюда.

Только выскользнув из сетей
переулков и площадей,
перекрученных, – как чалма, –
жёлтый – солнце, и синий – тьма, –
только выбравшись из тенёт
домотканых цветных трущоб,
выйдя враз из пяти ворот,
затворяющий гору, чтоб
из других долин и времён,
прикрывая ладонью взгляд,
зажимая блаженный стон,
обернуться на вечный град...
Так старик, большеротый гном,
не скрывая дурной слезы,
смотрит в меркнущий окоём
нежной порченой бирюзы,
не затем, что так хороша,
и прекрасней не может быть,
а затем, что она – душа,
и другой ему не нажить.